— Вы сказали: «Двенадцать озер»?
— Ну, это, конечно, условно, однако под этим именем коллекция известна здесь. Двенадцать старых болгарских ковров, как двенадцать озер, будто бы отразили и землю, и горы, и даже небо Болгарии. Не знаю, как насчет озер, но ковры действительно необыкновенные. Эти ковры еще зовут белыми — озера!
Мы поехали.
— У Авакяна — семья? — спросил я, когда машина, обогнув городскую площадь, стала взбираться на гору — дом стоял где-то на холме.
— Да, небольшая: он, отец — старик древний, в доме его зовут на армянский манер — папик, пап, то есть дед, дедушка, и Арташес.
— Сын?
— Да, юноша работает художником в здешнем музее, был в партизанах...
— А как у него с отцом?
— Вас уже... предупредили?
— Нет, а что?
Тадьян выглянул из машины: мы были уже на холме.
— Дядя Хачерес — человек суровый, а Арташес — натура тонкая, с ним так нельзя.
— И папик на правах третейского судьи?
Тадьян посмотрел на меня едва ли не испуганно:
— Нет, вас определенно предупредили?
— Честное слово, нет.
Мы остановились у ворот белого особняка, окруженного старыми каштанами. Калитка, врезанная в ворота, открылась, и на пороге ее показался хозяин. Высокий, сутуловатый, седеющий, сохранивший живой блеск глаз, он мне не показался суровым. Наоборот, в нем было нечто такое, что придавало ему выражение доброты. Можно было сказать, что он был одет по-домашнему — просто и невзыскательно, если бы не его туфли из цветной шевровой кожи, выстроченные светлой ниткой.
Он радушно приветствовал нас и тут же предупредил, обратившись ко мне:
— Мой русский язик больше не хочет спат! Я буду товорит по-русски!
Он говорил по-русски так, как говорят на Вите: без «ы» («язик») и часто без мягкого знака («спат»).
Теперь мы шли по дорожке, выложенной плоским ракушечником. Во дворе было много цветов. Хризантемы белые, сиреневые, бледно- и ярко-желтые. Впрочем, были и гвоздики, белые, густо-красные, а также астры и розы — их было не много. Невольно подумалось: «Так вот откуда берет Авакян краски!» Перед глазами лежал ковер, живой ковер.
По каменной лестнице мы поднялись на веранду, вошли в дом. Здесь было сумеречно и прохладно. Ощутимо угадывался запах дома. В нем, в этом запахе, было что-то очень южное. Пахло хорошим табаком, крепким кофе, сухими цветами и чем-то таким, что было близко запаху горячего меда, который разогрели на сильном огне и только что поставили остудить. Сквозь полуоткрытую дверь был виден топчан, укрытый ковром, угол шкафа, дерево обнаруживало еле заметные разводы. На низком табурете лежал плед из темно-бордовой шерсти, и на нем четки. Тускло отсвечивала серебряная с чернью тарелка.
В комнате, где мы сейчас находились, жалюзи были опущены, при этом, как мне показалось, хозяин не торопился их поднять. По голосу, а может быть, по особой значимости минуты, которая наступила, мы почувствовали: ковры будут сейчас... А наш хозяин уже говорил, говорил, сдерживая голос. Он сказал, что приехал сюда вместе с отцом сорок лет назад. Отец его ковровщик. Много его ковров в Турции и Персии. И не только там, но в Индии, даже в Китае. Отец говорил нашему хозяину, что ковровщиком был дед Хачереса, а может, и прадед. Одним словом, ковровое дело было в семье преемственным. Хачерес почти не имеет представления, как они работали. Из всего того, что они сделали, в семье сохранился один ковер. Хачерес не знает, что скажет этот ковер гостям, но для него, Хачереса, это целая книга — старая-старая книга. Он может читать ее бесконечно.
Хачерес подошел к окну и поднял жалюзи. Мягкий предвечерний свет, не яркий, золотистый, проник в комнату. То, что мы увидели, было действительно похоже на зал картинной галереи. Только тут вместо картины был ковер. Один ковер. Сейчас мы стояли у этого ковра: на ровном темно-красном поле едва проступали узоры, сделанные черной и темно-синей красками. Ковер будто заволокла легкая тень, смягчившая краски и связавшая их воедино. В этом ковре было что-то от армянской мелодии, которая вдруг возникает вдалеке и волнует, и тревожит, и радует. В узорах ковра не было ни птиц, ни цветов, ни зверей, но это не мешало впечатлению. Была только мелодия без слов, только одна мелодия.
Мы прошли в соседнюю комнату: ковры Авакяна были здесь. Они не были похожи на ковры его далеких предков. В сочетании цветов, неожиданных и ярких, была смелость художника, не боящегося красок, какими они живут в природе. Вот на зеленом фоне разлились ярко-красные узоры, так густо-зеленый куст клюквы расцвечен ярко-красными гроздьями. Вот на лиловом фоне легли золотистые узоры. Так выглядят на темном поле дождевой тучи деревья, освещенные солнцем. Вот черный ковер, и на нем темно-багровые узоры, так горит случайно уцелевший цветок на земле, по которой прошел огонь. Все краски натуральны, они есть в природе, но сочетание их неожиданно.