— А ты перелети, — ухмыльнулся он.
— Нашел где шутить, — сказала она и прибавила шагу, однако не забыв оглянуться. Ей показалось, что здесь звездное небо ярче, чем наверху. И звезды рассыпались по небу как-то четче. Каждая звезда сама по себе. Но от этого здесь не было светлее.
— Эй, ты... Фусик, выходи на дорогу, может, поканаемся, может, сшибемся, а? — вдруг произнес Гоша, произнес внятно, а когда оглянулся, ее и след простыл.
— Тю... спятил! — крикнула она ему с горы.
Он засмеялся, неторопливо взбираясь на гору.
— А вдруг и в самом деле он где-то тут — самый бы раз помочь мне, а ты дала деру!..
— От этих твоих шуток сердце к горлу поднялось...
Не просто было после этого наладить разговор.
— Вот маме полегче станет чуть-чуть, заберу тебя на кирпичный... — сказал он неожиданно: видно, все, что он собирался сказать, в нем копилось долго, поэтому было так весомо, так существенно.
— Ты видишь: светится бирюза? — сказала она. — Видишь? — Она сняла с пальца колечко с бирюзой и поднесла к его глазам. — Светится, светится!.. — Это колечко подарил ей он — в ответ на то, что он сказал сейчас, она готова была повторять бесконечно: «Светится! Светится!..
Гоша жил на кирпичном. Он, этот кирпичный, кажется, стоял в степи и был обвит дымами, красными, под цвет кирпича, — по крайней мере, так казалось Ирине. Дым перекрасил травы в красный цвет и иссушил деревья... и это виделось Ирине. Была бы воля Ирины, она бы приняла Гошу в Белом Колодце, хотя Белый Колодец не ближний свет и лег он за балкой, которую в этакую темь не просто перебороть.
— «Заберу»!.. А я, может, не пойду!
— Пойдешь!
Она остановила Гошу, уперла кулаки в его грудь. Вот это да: не грудь — валуны, обкатанные быстриной. И гладки, как камень, полированный быстрой волной, и тверды. У него явно больше силы, чем надо человеку. Да и с виду громоздок — весь в буграх. Не был бы таким бугристым, пожалуй, и в походке был легче. Не ходил бы вот так, расклещив руки. Не поводил бы плечами. Не раскачивался бы с ноги на ногу. Бывают же такие люди: не успел на свет народиться — и стал богатырем. Он, говорят, на этой своей станции товарной мешками с мукой играет, как мячиками. Вот так наиграется за день, а потом доберется до вагонной скамьи и спит. «Ты читай, читай, я все слышу!..» И вправду не поймешь, спит он или нет. Дыхание невнятно. Как у ребенка. «Ты читай, читай...» Поднесешь руку к его волосам — рука мукой напитается. Да и тело мукой попахивает, особенно когда сон разогреет... Любит слушать. Быть может, потому, что сам говорит мало. Она думала: почему так? Да не потому ли, что вся нагрузка на руки и плечи? Отвык говорить. Отвык или не приучил себя?
Вот вопрос: почему малоречив? От робости? Вон какой он сильный и смелый, наверно... Откуда же тут взяться трусости... Но робость — не сестра трусости. Робким быть не зазорно... Нет, нет, почему же он малоречив? Мыслей не богато? Не умеет видеть? Чувствовать не умеет?.. Тогда почему добрый такой? Откуда доброта? Она, доброта, не вызреет на пустом месте... Не могут быть оба молчунами. Из двух один обязательно должен быть говорящим... А может быть, тут иное? Нет, сколько человек будет жить, столько и будет ломать голову: почему, по какой такой причине ему вдруг становится люб другой человек? Вот Гоша однажды сказал ей: «Ты моя... золотоголовка!» Так и сказал — «золотоголовка», хотя, наверно, хотел сказать «червонная», а может быть, просто «рыжая». Говорят, есть мужики, которые страсть как любят рыжих. А может, все дело в этих Иркиных колокольцах? «Ты моя... хохотунья! — приметил он в другой раз. — Что бы я делал без этих твоих колокольцев?» Слыхали — «колокольцев»? А может, все дело не в золоте, что пролилось в волосы и голос, а в ином? Просто он учуял душу Ирины, понял, что вся она по нем?..
Вагон был обжит прочно. Спиной к спине с этой толстухой с бидоном обычно место занимал человек в клетчатой кепке, его жирный затылок был насечен складками — лица его Ирина не видела, никогда не видела. А слева у противоположного окна, не прямо по линии скамьи, а наискось, сидел парень с заячьей губой, которую он, заметно стесняясь, вбирал. Каждый раз, когда Ирина поднимала глаза, она сталкивалась с его взглядом — он не отрывал от нее глаз. Как-то в начале осени, появившись в вагоне впервые, он сел рядом с Ириной. Он был худ, но на скамье сразу стало тесно, — видно, места требовали его крупные кости; казалось, им было тесно в его теле, они выпирали отовсюду, его лицо было грубо скуластым. Он занял место рядом, хотя свободные места в вагоне были, и этим как бы сказал: он хотел сидеть именно здесь. Ирина уже готовилась пересесть на другое место, когда вошел Гоша. Молодой человек с заячьей губой бежал, — смех пассажиров был беззлобен в той мере, в какой они поняли, что парня с заячьей губой явно прельстила Ирина, ее яркая красота. Можно было подумать, что молодой человек бежал навсегда, но это было не так. Он появился, заняв место у окна напротив. Место было занято расчетливо: оттуда он мог наблюдать Ирину. Ирина знала это и старалась не смотреть туда, где он сидел. Но иногда ее взгляд обращался к тому окну, и отвести глаза было поздно. Что видела Ирина? В его взгляде было испытующее внимание, даже хмарь — могло показаться, что он гневался, быть может, даже грозил... В том, с какой верной урочностью этот человек занимал место у окна, как был припаян к скамье, которую облюбовал, было впечатление вахты. Но ведь в каждой вахте есть ожидание — было ли оно у человека с заячьей губой? Пожалуй, было.