— А разве ты веришь? — быстро спросил Кречет, терпеливо выслушавший всю мою абракадабру.
— Нет. А ты?
— А мне не надо верить — я просто знаю, что все так и будет. Конец света, ожидаемый через год с небольшим, — это всего лишь укол. Тонюсенькой иголочкой и под наркозом. Боли никто не почувствует. А мир получит смертельную дозу яда, медленно действующего яда. Насколько медленно? А вот это и будет зависеть…. - он замялся, — …в частности от тебя. В значительной степени от тебя, — добавил он с нажимом.
— Перестань. — Я ощутил препротивный холодок под рубашкой, словно какие-то скользкие, мокрые твари поползли у меня по спине. — Перестань, Ол.
— Хорошо, Мик, пошли спать.
Поздний завтрак в безумном семействе Кречетов прошел на удивление тихо и мирно. Если не считать, что Лешку выдернули из-за стола срочным звонком то ли премьера, то ли Председателя Верховной Рады, и он, не допив кофе, кинулся завязывать галстук и скидывать на дискету важную информацию из компьютера. В общем, до аэропорта меня взялась подбросить Нина, так что всю дорогу по городу и по трассе я был вынужден слушать новую версию их семейного конфликта.
«Все это было бы смешно, когда бы не было так… страшно». Разночтения получались более чем существенными. Мало того, что Нина, разумеется, не изменяла Лешке не только с его лучшим другом, но и вообще ни с кем, так ведь оказалось, что Кречет еще и спит регулярно со своей секретаршей Марьяной; и тем не менее это именно он наглотался в сентябре таблеток до полусмерти, а еще раньше собирался стреляться. Нина же никаких киллеров не заказывала, зато в августе вскрывала себе вены и даже продемонстрировала мне довольно выразительный шрам на левом запястье. Я окончательно запутался в этой истории. А если еще учесть, что и Тома успела мне рассказать кое-что свое, пока Лешка дремал в машине, то получался уже чистой воды Акутагава. Есть у него такой замечательный рассказ, где пятью участниками излагается пять версий одной и той же трагедии, а какая из них правда, не знает и сам автор.
В Борисполе мы с Ниночкой нежно попрощались, оставаясь лучшими друзьями, ведь я сумел не обидеть ее ни словом, ни взглядом. Но, проводив глазами печально-лиловый «ситроен», я шумно выдохнул и с облегчением закурил.
С неба падали легкие снежинки, но теперь эта не ко времени наступившая зима уже скорее радовала меня. Я еще от Кречета созвонился с Белкой, поэтому знал, что она вместе с Андрюшкой встретит меня во Внукове. Шереметьево было бы, конечно, лучше. Ну да черт с ним! Главное, я наконец возвращаюсь домой. И совершенно мне не хотелось звонить «древовидным» друзьям — ни Тополю, ни Кедру, ни даже Вербе. То есть почему даже? Вербе в первую очередь звонить не хотелось. Зачем она мне теперь? Я возвращался к прежнему московскому семейному счастью, с любимой Белкой и сыном. Я буду писать новый роман, я найду интересную работу, я обзвоню всех друзей и обойду все места, «где был счастлив когда-то…».
От этих примитивно-радужных мыслей меня отвлек очень высокий человек в шикарном черном пальто и тоже черной, но легкой, совсем не по погоде шляпе, надвинутой на глаза. Он вынырнул из снегового тумана, словно какой-нибудь старик Хоттабыч, прошедший сквозь стену, и я сразу почуял неладное. А ведь у меня даже пистолета с собой не было. Я же теперь простой мирный гражданин, строго соблюдающий правила авиаперелетов. Господи, о чем я думал? Разве от того зла, что угрожало мне теперь, можно отстреливаться? Ну если только серебряными пулями….
Передо мной стоял Стив. Владыка Чиньо. О, как же я мог забыть о назначенной им обязательной встрече?
— Добрый день, — сдвигая шляпу на затылок, чинно поклонился Чиньо (аллитерация, прошу заметить, нарочитая).
— О! — восхитился я. — Мы говорим сегодня по-русски, Владыка Чиньо?
— Да, бодхисатва.
— Кто, простите? — я надеялся подколоть его, но проиграл и этот раунд, опешив от его непонятного обращения.
— Ну, друг мой, стыдно не знать классического буддизма. Но вы еще молоды, и вам простительно. Вот, возьмите это, и тогда многое станет понятнее.
Он протянул мне изящную кожаную папку, оказавшуюся, впрочем, достаточно увесистой.
— Что здесь? — поинтересовался я. — Не зазвенит в «рамке»?
— Не должна, — сказал Стив. — Это всего лишь рукопись, которой вряд ли заинтересуется таможня. А вот вы почитайте, почитайте.
— Зачем? — я вновь становился агрессивным.
— Все очень просто, Микеле. Помните Давида Маревича? Вы познакомились с ним в точке сингулярности….
Я вздрогнул, потому что Маревича этого помнил слишком даже хорошо. Все, что происходило там, было записано мною досконально и перечитано много раз. Именно Давид рассказывал о том, как его убили в 91-м и как теперь он оказался вот тут, с нами, в 99-м.
«Маревич — Посвященный!» — мгновенно щелкнуло в голове.
— Так вот, — продолжал Чиньо, — здесь его дневник. Давид хотел, чтобы вы его опубликовали под своей фамилией. Как фантастический роман.
— Ничего себе! Давид сам просил вас об этом? — спросил я с трогательной наивностью, словно какой-нибудь Шурик из «Кавказской пленницы».
— Ну разумеется. Он не профессиональный писатель. Над текстом придется поработать. И знаете что, желательно вести рассказ от третьего лица и не менять ни одного имени, ни одной фамилии. Ни одной.
Я чуть было не сказал, что все это уже слышал от Кречета, но потом передумал и дурашливо козырнул:
— Будет сделано.
— Это очень важно, Микеле, — тяжко вздохнул Чиньо.
Тогда я совладал с улыбкой и, насколько мог серьезно, произнес:
— Честное слово. Я готов написать этот роман. Честное слово.
— Ну вот и славно, — искренне обрадовался Стив, — теперь идите. А то уже регистрация заканчивается.
Я протянул ему руку. Мы расставались друзьями, я сам удивлялся тому, как это получилось, но Чиньо решил все испортить. Он догнал меня у самого паспортного контроля.
— О Боже, которого нет! — несколько странно воскликнул он. — Чуть не забыл.