Что бы я делала в этот невыносимый момент, если бы рядом со мной не оказалось такого исключительно сообразительного, с прекрасной реакцией Джона? Едва уловимым, каким-то изысканным жестом он стремительно натянул на свое боевое, неудержимое «копье» очередной оранжевый «скальп» и…
Признаюсь, от усталости мой самоотверженный Джон смог прошептать мне вслед только три слова:
— Благодарю тебя, королева…
Он даже с четверенек не смог встать — так я его и оставила в этой несколько экстравагантной, но по-своему милой, позе…
Однако разве все это меня примирило с действительностью? Остудило? Нет и нет. Хотя, признаться, мечталось об отдыхе — принять душ, освежить все заветные уголки своего верного, надежного, неугомонного тела дезодорантами, лечь в постель, позвать гарсона, или как там у них называется, чтоб принес чашечку кофе, ликер, орешки, фрукты…
Однако едва вымылась, едва осело легкое душистое облачко от дезодоранта моей любимой французской фирмы «Диор», едва мое шелковистое тело коснулось прохлады чистых простыней, и тотчас — даже невероятно! перед моим мысленным взором возникло могучее, опушенное густейшим мехом, «орлиное гнездо» «нового русского», а внутри его, в самой восхитительно-чарующей чаше, — великолепная флейта… нет, точнее — целый саксофон… Именно это я увидела там, в его каюте… и потянулась… потянулась, а он, жестокий хам, как рявкнет: «Пошла вон!»
Боже, да разве кто-нибудь когда-нибудь поймет до конца женщину, если она сама себя не в силах понять! Ведь по всем правилам, по закону справедливости и морали что я должна была чувствовать по отношению к этому ужасно-прекрасному «новому русскому» с криминальным уклоном? Только презрение и еще, пожалуй, брезгливость. В конце концов я ведь профессорская дочка! У меня в детской комнате всегда лежали сказки Андерсена в замечательных картинках и призывали к благонравию. Я не имела права расчесывать волосы кое-как, а непременно должна была вгрызаться в них расческой тридцать пять раз, не меньше.
— Массируй, массируй кожу, детка!.. Иначе облысеешь — так говорят ученые, — пугала меня моя ученая мама.
А ученый папа, перелистывая толстенный том Шекспира или Сервантеса, добавлял:
— Кэт, надо уметь владеть своими эмоциями даже в мелочах. Ты рано или поздно выйдешь в мир, где от человека требуется очень много терпения.
Но как бы то ни было, несмотря ни на что, мое изящное, длинноногое, душистое тело, едва освободившись от обезьяньих причуд шоколадного сингалезца, вспомнило этого проклятого, неподдающегося, таинственного «нового русского»… и его забил озноб нестерпимого желания, и все это, вместе взятое, заставило меня опять подумать: «Наверное, вот это и есть любовь». А что же еще? И это было невероятно и как будто даже оскорбительно для моей гордости красивой, независимой американки. Я даже зажмурилась от нежелания признаться себе в том, что именно «новый русский» с грязными пятками и криминогенным ореолом сумел меня — и так легко — поймать в любовные силки. И, о ужас! Под моими веками тотчас замелькали, словно я глядела на конвейер, как бы цветочные букеты в блестящей, прозрачной пленке, а только вместо цветов в эту сверкающую пленку были обернуты фаллосы. И если поначалу мне показалось, будто все это ничуть не оригинальная, стандартная продукция, то, приглядевшись, я обнаружила, что все пакеты содержат в себе невероятную, изнуряющую, возбуждающую драгоценность — «орлиное гнездо» «нового русского» с горделиво, победоносно рвущимся вверх «саксофоном»… И все это — мимо меня… И я застонала от отчаяния… вскочила, накинула на себя пеньюар весь в золотистых кружевах, восхитительно трепещущих при ходьбе, на ходу побрила ноги и бросилась туда — туда, где была его каюта.
Наверное, пуритане меня и за это будут осуждать. Им ведь, замороженным, с глазами мертвой лягушки, с жидким мешочком едва трепыхающегося сердца, никогда не понять живую, полнокровную женщину во всеоружии молодой силы, азарта и любовной истомы, истекающей безо всякой пользы прямо на ковровые дорожки парохода…
Да, да, я опять подошла к крепостной двери заветной каюты и прислушалась, и мне опять почудилось, что там что-то скрипит или даже скрежещет. Но когда я постучала — наступила полная тишина. Как истинная американка я не отступила и постучала ещё сильнее. Но в ответ — только глухая, беспросветная, бесчеловечная тишина. И что со мной было — не описать. Подчеркну лишь одну деталь, которая многое объяснит тонкому, чувственному человеку: на том месте, где я стояла у двери каюты, осталось буквально небольшое озерцо — это накапавший сок моего страждущего тела…