Но почему он так поступил, именно так? Вот загадка… распаляющая воображение… К тому же, как вы, конечно, помните, дорогой читатель, этот «новый русский» решительно и бесповоротно отверг от себя малейший намек на гомосексуализм…
Что бы все это значило? Что?!
Я накинула поверх золотистого летучего пеньюара свою большую испанскую черно-золотую шаль и вышла в коридор, поднялась на палубу, прошла к корме… Белая накипь пены за бортом бурлила и непрекращающемся азарте и кураже, и я невольно почувствовала близость с ней… Именно с ней. Не с мертвой же плоской водой бассейна… не со скучной же тушей шлюпки, намертво привинченной сбоку парохода…
Я была одна здесь и словно бы на всем пароходе… Только я, звезды, пароход и море… Какая-то непонятная гордость охватила меня, а следом стало страшновато. А ну как и впрямь весь пароход, а главное, а самое-то невосполнимое, вся его мужская половина вымерла внезапно от какого-нибудь неизвестного, стремительно действующего вируса? И как же я? И куда же я?! Сидеть с престарелой тетей Элизабет под жасминовым кустом в штате Дакота?
Меня всю так и передернуло. Особенно почему-то от видения застывших теней на дорожках тетиного сада. От жучка-импотента, рассеянно ползущего по коре бука. От скукоженной, утомившейся жить и желать желтой розочки.
— Ах, где ты, принц Чарльз! — машинально, глядя на звезды, произнесла я.
И надо же такому случиться — ко мне шагнула довольно высокая фигура. И мне так почему-то захотелось, чтобы эта фигура оказалась именно принцем Чарльзом, что я закрыла глаза, и все дальнейшее проделывала с закрытыми глазами, что, между прочим, не помешало ничему остальному.
— Как вы прекрасны в этом звездном сиянии! — воскликнул приятный баритон.
— Я это знаю, — призналась я смело.
— Вы совершенно особенная женщина, — продолжал ворковать обольстительный мужской баритон. — Хотя бы потому особенная, что ни одна женщина не способна выйти на палубу в пять часов утра, чтобы любоваться звездами и тем более угадать, как меня зовут.
— Так вы и есть принц… Чарльз? — поинтересовалась я, чувствуя, как все мои жилочки и кровеносные сосуды напрягаются и перенапрягаются.
— Положим… принц, — почти уверенно ответили мне. — Но то, что Чарльз, — несомненно.
— А может быть, всего лишь Чарльз Дарвин? — сострила я. — Этот очередной дуралей мужского пола, который решил, что мы все — вчерашние обезьяны и не более того.
— Не беспокойтесь, я значительно моложе, — был ответ.
По обыкновению я принюхалась. Грустно было бы, если мое желание, рассчитанное на раннее утро в Японском море, оказалось бы не созвучно предлагаемому набору запахов.
Но, слава Богу, мой нечаянный принц Чарльз пах мускусом, хорошим вином и чуть-чуть кориандром. Но его подмышки, как я тут же прозорливо предположила, должны были отдавать можжевельником в смеси с ароматом испанского хлеба.
Так оно и оказалось… Но это после, потом. А пока я почувствовала, как мою талию в золотистом, летучем на ходу пеньюаре обхватила пара крепких, уверенных мужских рук… Я услыхала над самым ухом горячий, настойчивый шепот:
— Бросимся в бассейн! Сейчас же!
Я была, признаться, потрясена! Как, как этот внезапный человек догадался, что больше всего моему загоревшемуся телу хочется в воду?!
— А может, сразу в море? — чуть пококетничала, по-прежнему не раскрывая глаз.
— С вами? Готов! — был ответ.
И все-таки он был англичанин. Его выдала английская сдержанность.
— Но постараемся остаться на грани разумного, — сказал он вдруг. Море — ведь это море… можно отстать от парохода.
И это его благоразумие меня ужасно, упоительно разожгло.
— Бросаемся в бассейн не раздеваясь! — скомандовала я.
— Готов! — ответил он по-армейски бодро.
И мы рухнули в воду и лишь потом сообразили, что воды могло и не быть — ночь ведь, вернее, раннее-раннее утро.
Но как он был необыкновенно деятелен в воде, этот благоразумный англичанин! Как исключительно, трогательно предусмотрителен! Он сделал из моей шали чудесный гамак, наполовину утопленный в воде, искусно привязав его к каким-то выступам. В этом гамаке, как оказалось, так замечательно делать большой, содержательный, дерзновенный секс! При этом нам не только не мешал, а даже помогал мой хоть и вымокший, но пеньюар. Его тонкие кружева и шелковистые крошечные пуговицы добавляли в гамму нашего божественного наслаждения какую-то едва уловимую, очаровательную ноту…