И я уже вся изготовилась... Я лежала перед ним на зеленой траве под изумрудным светом луны, несомненно как большая драгоценность, сияющая, сверкающая несказанной женской прелестью...
Но он - видимо, так принято в его секте - вдруг, вместо того чтобы действовать, как это делают белые мужчины, да и африканцы, кстати, принял странную позу и в такт дальней мелодии принялся танцевать... И, ничего не скажу, его танец был по-своему прекрасен. Но вообразите мое состояние! Из меня так и брызгал сок жизни, нетерпения, желания, и я лежала перед ним вся, готовая к самому сокрушительному взаимному объятию. И как же хорошо, что мне в голову, по какому-то наитию, пришло прикрепить к своим трусикам крошечный колокольчик - подарок одного из моих арабов, кажется, из Кувейта, который очень любил "делать любовь", предварительно увешав всю меня серебряными колокольчиками. Помнится, эти колокольчики он умудрялся прикреплять каким-то образом не только к моим волосам, соскам, подмышкам, коленкам, мочкам ушей, жилкам на шее, но даже и к тем, ну совершенно неподходящим местам, ну ниже лобка, одним словом, хотя и на лобке, на этом моем священном всхолмии, он оставлял не менее десяти таких тонко звенящих игрушек. Он, этот забавный араб, по-моему все-таки из Кувейта, ужасно любил, чтобы наши любовные схватки происходили под нежный перезвон этих самых колокольчиков...
Так о чем я? О том, что один из этих колокольчиков я прицепила к своим прозрачным трусикам, и он вдруг прозвенел, когда я, сгорая и перегорая, с легким, невольным стоном перевернулась на живот, потом снова на спину.
Мой танцующий индус вдруг словно проснулся, остановился, спросил страстно:
- Что это звенит?
- Ах, это, - горячими от нетерпения губами прошептала я, - наклонись, посмотри...
Послушный, как все мужчины, когда о том просит слабым голосом женщина, он наклонился над моими волшебными трусиками...
О, чудный миг, когда наши освобожденные от всяких предрассудков тела вступили в эту восхитительную, единственно достойную их схватку! Я не буду говорить много, как это было, но после всего мне ещё целый месяц из ночи в ночь снился его черный от лунного сияния и словно бы грозный "меч", пронзавший меня насквозь. И даже когда я очутилась в знаменитом кёльнском соборе и увидела его старинный орган, вдруг с моим зрением произошло что-то странное: на месте знаменитых, торжественных, антиквариатных труб я увидела фаллосы моего индуса и невольно застонала от сладкого, неповторимого, роскошного воспоминания...
Правда, скоро опомнилась. Все-таки... Германия... собор... орган...
Но надо же было такому случиться - какой-то близко стоящий ко мне немец услыхал мой непроизвольный, чарующий стон и тотчас спросил меня тихо, но мятежно:
- Вам нужна какая-нибудь помощь?
Признаться, до этого я как-то ни разу не пленялась немцами. Во мне еще, вероятно, сильны были предрассудки по отношению к этой нации. Недаром мои ученые папа и мама сочли необходимым рассказать мне, ещё пятилетней-семилетней, об ужасах немецких концентрационных лагерей... И вообще в моей семье часто звучало то ли поощрительное, то ли язвительное, вроде "ну ты, мой друг, излишне пунктуален, как немец..." Или - "только немцу к лицу быть таким придирчивым и несносным". Так что во мне как-то не возникало желания хоть чуть "откушать" показательной немецкой плоти...
Но тут, в соборе, рядом со мной оказался крупный, почти как Хельмут Коль, и такой же лысоватый, светлоглазый германец. Да ведь в первое мгновение я решила, что это и есть Хельмут Коль! На этом немце был излюбленный вождем немецкого народа серый костюм...
Однако я довольно скоро разглядела, что у моего "Хельмута" нос как бы опирается на сизо-черное основание из коротких усов, а у того Хельмута усов вроде не наблюдалось...
И хотя на первый взгляд вовсе не просматривалась связь с органом... и индусом..., его размножившимися фаллосами, подменившими органные трубы, и этим крупным, породистым "Хельмутом", но все-таки, все-таки...
От его серо-стального костюма, когда он со всей немецкой, доведенной до крайности добросовестностью прижал меня к себе впервые, на меня так и пахнуло металлургической промышленностью. Иным и не могло. Немцы, как я додумалась чуть позднее, пахнут только так: либо металлургической промышленностью, то есть смесью запахов стали, чугуна, металлопроката, доменных печей, или же кислой капустой и свиной отбивной. Бывают, как я позднее в том убедилась, и переплетения этих ароматов, что тоже не лишено некоторой доли шарма...
Немец любил меня неутомимо, жадно, словно голодный, который набросился на еду после долгого-долгого поста. Я даже не поняла, отчего так. Он сам мне объяснил:
- Мне давно хотелось обуздать Америку! Уж слишком она нагло стала вести себя в последнее время! Считает себя сверхдержавой...
В этот момент я проявила себя, считаю, как истинная патриотка своей великой страны. Я, представьте себе, не позволила ему, этому излишне беспардонному немцу, совершать в моей заветной, горяченькой, вкусненькой глубине свои насущные поступательно-отступательные движения, я тотчас, хотя моя плоть горела и звала, ещё не насытившись, а только предвкушая, но, повторяю, я сумела пересилить типично личный эгоизм и самым небрежным, независимым образом схватилась за "орудийный ствол" излишне самоуверенного, нахального немца и вытащила его из собственных сокровенных глубин и сказала при этом со всей определенностью и категоричностью:
- Я не позволю вам оскорблять Соединенные Штаты! Этим самым вы пачкаете мое священное чувство глубокого американского патриотизма!
- Что такое? Дело следует доводить до конца! Порядок прежде всего! С нами Бог! - забормотал совершенно опешивший от моих искренних, горячих слов этот большой немец, явно недооценивший степень патриотизма американцев, и с тоской наблюдал, как раскаленная стальная "болванка" между его ног гаснет бесполезно и беспомощно, превращаясь прямо на глазах в убогий мешочек для сбора куриных яиц. - Я готов извиниться... Но зачем же... Это же неправильно... Нельзя смешивать в одно пиво и водку. От этого с утра очень болит голова. О, я всё, всё осознал! Если американская девушка способна прервать кульминационный момент... сексуальной, так сказать... раскрепощенности во имя своей страны и отбросить по политическим и ритуальным соображениям предмет наслаждения - значит, Америка действительно великая держава, и нам, немцам, ещё надо поучиться у нее... какое-то время... чтобы потом... потом...
Он взглянул на меня умным серым глазом и не стал продолжать, а сказал только:
- За мир и дружбу между народами!
- О'кей! - ответила я. - И за экологическую чистоту планеты!
- О, да! - сказал сообразительный немец и тотчас вытащил свой немецкий презерватив в свежей немецкой упаковке цвета немецкого национального флага.
И теперь уже мы трахались с ним не без актуальной социально-политической подоплеки, а только с ней, то и дело приговаривая:
- За безъядерный мир!
- За чистоту озер и рек!
- За гуманизм!
- За безопасный секс!
Ну и так далее. И все-таки, когда немецкое семя с уникальной немецкой аккуратностью пролилось в непробиваемый, я так думаю, даже пулей немецкий суперпрезерватив, естественно - болотного, камуфляжного цвета, он вдруг, негодяй такой, усмехнулся и захохотал во все свое огромное, чисто немецкое, реваншистское горло:
- А я все-таки сегодня трахал американку! И затрахал до бесчувствия! Германия затрахала Америку, можно считать! Вон она лежит, усталая, потная, даже пальцем пошевелить не в силах... Слава германским традициям! Слава немецкому пиву! Германия, Германия превыше всего! И рано или поздно, рано или поздно...
Но я, истинная дочь своего великого американского народа, нашла в себе силы, привстала и довольно грозно спросила:
- Ты что, националист? Фашист?
И схватила с тумбочки хрустальную вазу с его погаными белыми розами... Он не ожидал такого поворота... А я продолжала грозно требовать, сверкая глазами: