После моей речи Стив подошёл ко мне и сказал:
— Ну ты даёшь. Это же настоящая музыкальная революция.
— Да, — сказал я, обнимая Солнышко, которая тоже была ошарашена открывающимися перед нами перспективами, — я это прекрасно понимаю. Теперь ЕМI будет собирать не четыре тысячи зрителей на наш концерт, а двадцать. А представь, что во время такой дискотеки будут продавать пиво и легкие коктейли для девушек, типа мартини с соком. Сколько эта толпа молодежи сможет всего этого выпить во время одного нашего представления?
— Очень много.
— Целое озеро. А это два миллиона фунтов за два часа. Как тебе такой порядок цифр?
— С трудом укладывается в голове.
— Вот так. Как говорил вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин: «Революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась». Только ты правильно сказал, что это музыкальная революция, и устроили её именно мы.
Две последние фразы я специально сказал чуть громче, чтобы журналисты их услышали. Я представляю заголовки завтрашних французских утренних газет. Вот и наши в Москве удивятся тому, что я ещё и революцию, правда в музыке, ухитрился устроить всего за неполных четыре дня. Париж и так был родиной революций, а теперь здесь ещё и такая, совсем безобидная, но не менее значимая, неожиданно произошла. И её устроил пятнадцатилетний юноша, но уже кавалер Ордена Почётного легиона. В общем, завтра будет гудеть не только Париж, но и вся Франция. Не удивлюсь, если меня после этого назовут музыкальным революционером.
Нам пришлось сесть в машины и проехали к служебному входу. Солнышко восхищенным голосом сказала:
— Ты за пятнадцать секунд сделал Машу известной на всю Европу. Это было сказано совсем просто, как бы между делом, но теперь её выступления будут ждать с нетерпением в Лондоне.
— В этом и заключается моя работа, порученная мне Сусловым — продвигать наши таланты на Запад. — Знаешь, есть такая байка про Рокфеллера. Однажды они с сыном поехали в другой город и остановились в самой дорогой гостинице. Рокфеллер-старший снял одноместный номер, а его сын снял весь этаж. Когда Рокфеллера-старшего спросили о таком расточительном отношении к деньгам его сына, то он ответил:
— У меня не было такого отца, который есть у него.
Это я к тому, что мы, когда начинали, нам помогал только мой папа своими связями. Всё остальное мы сделали благодаря нашему таланту и трудолюбию. А теперь у Маши есть мы, а у Маши есть талант. Вот мы и помогаем этому таланту пробиться.
Солнышко чмокнула меня за такие слова и мы пошли внутрь. Там нас ждали все остальные. Процедура перед концертом повторилась в мельчайших деталях, только добавилось одно переодевание и одна дополнительная песня. Для меня с переодеванием ничего сложного не было, так как я просто скидывал куртку и надевал чёрный кожаный плащ с перчатками. А вот Солнышку надо будет полностью сменить наряд. Ничего, я думаю справятся.
В это раз, когда мы уже шли к сцене, мы слышали, как волнуется зал. Он ведь, на самом деле, был огромным живым организмом. Многие уже нас видели по телевизору и слышали по радио, поэтому заранее были настроены на нечто незабываемое и грандиозное. При нашем появлении зал в едином порыве содрогнулся и взорвался овациями. Вот именно так встречают победителей. Не зря мы сегодня фотографировались на фоне Триумфальной арки. Это и есть настоящий триумф. Это когда ты ещё ничего не сказал и не спел, а зал уже ликует и радуется. Радуются уже одному тому, что тебя просто увидели на сцене.
Моё вступительное слово было коротким. Я только добавил, что это заключительный концерт наших четырехдневных гастролей в Париже. И что мы надеемся, что Франция полюбила нас, как мы её и нас скоро снова пригласят на гастроли, но только более длинные. Зал завибрировал от восторга и этим дал нам откровенно понять, что нас с нетерпением будут ждать. А потом, когда аплодисменты стихли, я добавил, что сегодня в конце первого отделения будет исполнена новая песня, которую многие уже слышали. И сразу после этих слов мы с Солнышком запели нашу «Une vie d’amour».
А предпоследней была «Belle» и мы опять получили гору цветов и восторженную толпу возле сцены, которую охраняли сотрудники службы безопасности «Pavillon de Paris». Всё повторилось, как и в прошлые разы, и даже сильнее, потому, что мы прощались с Парижем. И в моей песне звучало немного грусти, что еще больше будоражило чувства присутствующих в зале женщин. Но не в сторону необузданного буйства, а в сторону нежной печали. И это было заметно невооруженным глазом. Глаза женщин не горели безумной страстью ко мне, а в них стояли слезы расставания.