«Все предусмотрено», — сказал Авдотьев.
Услышав тонкий свист, Перелесов посмотрел в небо. Над рекой вытянулась в полете утка. Что-то произошло с его глазами. Он разглядел зеленый ободок на шее (утка оказалась селезнем), треугольные, прижатые к животу оранжевые лапы. Перелесову вдруг открылась иллюзорность мучивших его непреодолимых проблем, невыносимая простота бытия, дополненная воспоминанием о пяти стодолларовых бумажках, торопливо сунутых матерью ему в карман во время последней встречи. Ум усложняет жизнь, потому что в основе своей труслив, скрытен и нерешителен, подумал Перелесов. Ум плавает в жизни, как испуганная, сорвавшаяся с крючка рыба, ищет корягу, где затаиться. Гениальность, покосился на Авдотьева, режет мир, как утка воздух, но… редко долетает до цели, потому что жизнь разбивает гениальность, как зеркало, в которое не желает смотреться. Осколок, понял он, мне нужен осколок, чтобы резать мир.
«Завтра, — твердо сказал Перелесов, дружески, но без фамильярности хлопнув по плечу Авдотьева. — Только, чур, плачу я!»
4
Позже он много размышлял над геометрическими фигурами, из которых составляются миры людей. Квадрат виделся Перелесову символом тупости, треугольник — измены и подлости, параллелограмм — осторожности, круг — замкнутости, трапеция — риска. Все эти фигуры вмещались в бурчащее, портящее воздух брюхо овала, который в назначенное время протыкал главный и самый острый угол человеческого мира — смерть.
Впервые Перелесов увидел, точнее опознал этот угол в контейнере фуры, где в разных концах помещались два покрытых клеенкой промятых матраса. Их следовало застелить разовой полупрозрачной и
невесомой салфеточной простыней. Пачки этих, с позволения сказать простыней покоились на привинченной к стене фуры полке. На выходе стояла пластиковая урна в виде разинувшего пасть пингвина. В тот день скомканные греховные простыни едва прикрывали дно пингвиньей урны. Наверное, предположил Перелесов, у спартанской фуры появился конкурент, предлагающий пользователям повышенную комфортность. А еще ему почему-то стало жалко несчастного пингвина.
Нутро контейнера скупо освещалось голой лампочкой на свисающем с потолка жестком проводе. Свет таким образом можно было регулировать, рисково хватаясь за густо обмотанный черной изолентой, напоминающий детородный ослиный орган провод. Но, может, провод был чем-то вроде символа этого неприличного места. По центру потолка медленно, как бы нехотя вращался вентилятор. Он не столько освежал контейнерную атмосферу, сколько скрипуче сообщал ей дополнительную воздушную тревожность. Прохладная рука как будто шарила в промежности у раздевающегося Перелесова. Зато на клеенке, покрывавшей матрас, были представлены все классические геометрические фигуры, четко перемежавшиеся с изображениями спелых фруктов. Вот он, чертеж рая, подумал, сдвинув ноги, Перелесов.
У доставшейся ему девушки были сточенные, с легкой чернотой мышиные зубки и замазанные прыщики на лице. Само же лицо показалось Перелесову неразборчивым. Он встречал таких девушек повсюду, но главным образом на простых — со шваброй и ведром, за прилавком, на регистрации в поликлинике, в кабинах троллейбусов и трамваев — работах. Там они, правда, были постарше и покрупнее. Это было лицо девичьей части трудового народа, вмещающее в себя все придуманные человечеством виды деятельности.
«Принеси простынь», — сказала девушка.
Перелесов с трудом вспомнил, что ее зовут Наташа. Во время переговоров на газоне под липами он только баранье кивал, не вникая в диалог Авдотьева и девушек. «Она точно годится?» — уточнил Авдотьев, критически оглядев хмуро покуривающую рядом с грудастой в шортах подругой (та годилась без вопросов) Наташу. И снова Перелесов баранье (на сей раз не просто тупо, а с готовностью на убой) кивнул. Авдотьев пожал плечами, посмотрел на него, как показалось Перелесову, с задумчивым интересом. Так обычно смотрят на идиотов в безуспешной попытке найти логическое объяснение их действиям. Но логика здесь категория отсутствующая. Идиот — это… звучит гордо! — переиначил знаменитую фразу великого пролетарского писателя Максима Горького Перелесов.
Медленно переставляя ноги по ребристому железному полу (он не рискнул снять носки), с влипшим в ладонь презервативом, подгоняемый неприличной прохладной рукой, Перелесов добрался до полки с простынями. Разнополая частичная и полная нагота в контейнере его не раскрепощала, а, напротив, сковывала. Перелесов иногда осматривал себя дома в большом зеркале в ванной. Не сказать, чтобы он, как древнегреческий Нарцисс, не мог оторвать взгляд. Скорее наоборот. Извлекая из пачки сложенную простыню, Перелесов опустил глаза вниз. Выданный Наташей презерватив надевать было не на что. Широкое его колечко, точнее овал (опять!), показалось Перелесову бесконечно просторным. Разогнутой скрепкой в примятой волосяной пыли предстал орган, твердокаменно мучавший его ночью, когда он ворочался, гадко и сладко фантазируя о предстоящем.