Это, как ни странно, упрощало жизнь, делало ее на манер армейского устава или тюремных правил понятной (и обязательной!) для всех слоев общества. Однова живем! После нас хоть потоп! Государство — это… он! Перемены в стране (теоретически) были возможны, пока существовала надежда, что (опять же теоретически) будет (может быть) лучше. Когда реально становилось только хуже, а лучше уходило даже не за горизонт, а в мать-сыру землю, они представлялись маловероятными, тонули в коленопреклоненном терпении и лишь бы не было войны. Но это милое сердцу власти состояние народа не могло быть вечным. Оно неотменимо поднималось на следующую после хуже ступень. На этой узкой, как топорище, ступени удержать равновесие было невозможно. Исторические часы пробивали час живого и злого творчества масс. Не важно, какая в результате этого творчества получалась пьеса — трагедия или водевиль. Из театра творящие массы неизменно уходили с пустыми карманами и без растворившейся в гардеробе (театр начинается с революционной в прямом и переносном смысле вешалки!) верхней одежды. Но и тем, против кого массы творили, приходилось несладко.
«Уходили… — задумчиво повторил чекист Грибов, когда Перелесов поделился с ним своими обществоведческими размышлениями. — Куда?». «Что куда?» — недовольно уточнил Перелесов. «Из театра должен быть только один путь — в стойло! — рубанул воздух рукой в часах из живой платины Грибов. — Все мимо, если, пока массы творят, для них не оборудованы новые — более строгие в смысле содержания и кормления — стойла».
Лично мне, размышлял Перелесов, отслеживая огненную точку на грибовском смартфоне, точнее нам, кто идет следом, не в чем каяться. Мы приняли мир таким, каким его склепали до нас. Мы не видели его чертежей, сразу вошли в металл, влетели поверх набирающих строгость народных стойл (ему понравился тезис Грибова) огненной точкой в секретный смартфон. Так какого же…
— Стало быть, господин Авдотьев воскрес из мертвых? — с неуместной, как показалось Перелесову, иронией поинтересовалась секретарша.
— Нет, — сухо ответил он. — Господин Авдотьев не Иисус Христос, хотя… — на мгновение задумался, — чем-то был на него похож. Я полагаю, это его сын.
— Извините, — покинула кабинет секретарша.
Перелесов поднялся из-за стола, походил, разминаясь, по кабинету. Ему недавно исполнилось тридцать восемь. Привыкшее к бассейну, тренажерам, теннису и горным лыжам тело томилось в кабинете, искало мышечной радости. Один универсальный (на все группы мышц) тренажер Перелесов установил в комнате отдыха, но занимался редко. Министр и запах пота — вещи несовместные, как гений и злодейство.
Взгляд задержался на висящей на стене карте России. Осень в этом году выдалась светлой и теплой. Ломаный солнечный луч преодолел двойные оконные рамы, позолотил карту, как ручку цыганки. Позолотил, правда, неравномерно. На Арктику, Сибирь и… приграничные территории, как на рембрандтовскую Данаю с небес пролился настоящий золотой дождь. А вот на Центральную — от Пскова до Урала — Россию, напротив, накатила мрачная нищая тень. Порыв холодного ветра вдруг ломанулся в окно с явным намерением выстудить (если не сдуть с карты) Центральную Россию. Данае впору было ожидать Зевса в шубе. Перелесов и так и эдак дергал ручку окна, менял угол, пытаясь поймать ускользающий луч, но тщетно.
Он не сомневался, что сын Авдотьева (если, конечно, это он, а не какой-нибудь проходимец) явится ровно в назначенное время. Почему-то ему казалось, что точность — их семейная черта. Хотя, не сказать, что Перелесову были хорошо известны нравы, обычаи, да, пожалуй, и большинство членов этой семьи. Авдотьев жил на Студенческой улице в однокомнатной квартире тетки, лечившейся в психоневрологическом стационаре. Отец Авдотьева трудился в закрытом почтовом ящике, мать — бухгалтером в каком-то Доме культуры. Жили они, кажется, в Мытищах, но точно не в Москве. Последний раз Перелесов видел сына Авдотьева на похоронах самого Авдотьева — держал его на руках в ритуальном автобусе. Помнится, он тогда поразился, каким грустным, сосредоченным и… не похожим на отца было лицо младенца. Он не знал, зачем понадобился спустя столько лет сыну Авдотьева, но точно знал — не из-за денег и не из-за личных проблем.