Астрономия, на его взгляд, позволяет выявить в русских летописях несоответствия и ошибки. Морозов не дает никаких новых источников, а строит свою концепцию на уже известных, точнее, на тех ошибках, которые он обнаруживает. Здесь Морозов сближается с П. Я. Чаадаевым, также полагая, что фактов уже достаточно, надо лишь предложить их новую интерпретацию. Как и Чаадаева, Морозова отличает радикальное западничество; согласно его точке зрения, распространение культуры однозначно шло из Европы на азиатский Восток. Даже арабская и китайская историография и литература были созданы европейцами, то же относится и к русской летописной традиции. Ошибки в русских летописях, согласно Морозову, появились неслучайно. Они вскрывают идеологическую сущность истории, указывают на тесную связь истории и политики, вернее, политической ситуации того времени, когда жили компиляторы летописей. По словам Морозова, «составители древних хроник были... носителями идеологии своего сословия, были носителями своей собственной идеологии... Историческая наука до XIX века проводила идеологию лишь правящей части населения...». «В результате таких тенденций, — заключал он, — и вышло то вавилонское столпотворение, которое мы называем древней историей, и которое необходимо, наконец, совершенно разрушить для того, чтоб на его месте можно было воздвигнуть новую, уже действительно научную историю человечества, независящую от классовых интересов. А для этого необходимо связать ее с естествознанием, что я и пытался везде тут сделать для древнего мира». В своей книге Морозов дает не только новую хронологию русской истории, но и показывает, в чьих интересах она писалась (католики, Иван III и т.д.). Согласно Морозову не было татаро-монгол, а было «татарское иго», вместо Орды Русь платила дань Ордену, русские князья ездили не в Сарай на Волге, а в Сараево на Балканах, Чингисханом был ни кто иной, как римский папа Иннокентий III, а Хан Батый означает Батяй, т. е. все тот же римский папа, и т. д. От захвата Константинополя крестоносцами в 1204 г. до женитьбы Ивана III на Софье Палеолог Русь была униатской. Доказательством этого служит подтверждаемое астрономическими явлениями в русских летописях начало нового года на Руси в марте, как это было принято в католических странах. Начало же нового года в сентябре, как У византийцев, на Руси принято лишь с XV в. Дальнейшие доводы уже чисто лингвистические, основанные на толковании имен и названий, встречающихся в летописях как слов из европейских языков. Для восточноевропейских и азиатских топонимов подыскиваются созвучные аналоги из западноевропейской географии.
Психологически деятельность Морозова понятна: маргинал-террорист, отвергнутый миром, в отместку пытается отменить сам этот мир. Слова Ю. К. Олеши, вынесенные в эпиграф, были сказаны о Морозове. Нигилизм переносится на историю. Отрицанию подвергается также и философия. Опираясь на стилеметрию, дополненную им «лингвистическими спектрами», Морозов обнаруживает разночтения в произведениях Платона и Аристотеля, что позволяет ему считать этих древнегреческих философов несуществовавшими. Сочинения Платона, заключает он, были сфальсифицированы в XV в. Сама по себе такая интерпретация и философии, и русской истории оказывается очередной ее фальсификацией — в интересах радикализации общественного сознания. Однако остается вопрос: можно ли построить историю на выявленных ошибках, не привлекая дополнительные материалы? Радикализм Морозова состоит в том, что он убежден, что такой новый взгляд на историю возможен. В реализации этого подхода он видит способ превратить историографию в точное знание, сблизить историю с астрономией и математикой. Стоит напомнить, что попытку математизации истории на рубеже XIX-XX в. предпринимали и другие ученые, например А. С. Лаппо-Данилевский. Путем обоснования истории как науки в профессиональной историографии стала методология истории, рефлексирующая над основаниями исторического знания. Морозов избрал другой путь, ему явно не достает подобного рода рефлексии. История истории для него — это доступные только посвященным конспиративные шифровки астрологических гороскопов в апокалиптических образах, а также католические заговоры по подделке и фальсификации национальных историографии (русской, арабской, китайской). Историография XIX в. знает множество подобного рода разоблачений. Иногда это были сознательные подделки, иногда — следствие научной некомпетентности составителей исторических памятников. «Читая древние исторические сказания (например, Библию, Евангелие, Жития святых и другие богословские книги),— признавал Морозов,— мы видим, что старинные историки были большими фантазерами, и потому произведения их надо подвергать научной критике, как с точки зрения психологической, так и с точки зрения этнографической, лингвистической и вообще естественнонаучной». К такого рода критике и стремился Морозов. Вениамин Кавелин, лично знавший Морозова и находившийся под обаянием его неординарной личности, в воспоминаниях приводил суждение историка С.Я.Лурье. «Профессор С.Я.Лурье,— писал он,—известный эллинист, автор классических исследований Греции (женившись на Л.Н. Тыняновой, я снимал у него комнату), объяснял эту упорную склонность к опровержению исторических документов тем, что годы молодости Морозова совпали с множеством разоблачений якобы подлинных произведений древности, хранившихся, главным образом, в католических монастырях. Разоблачения были сенсационными, и, по мнению С.Я.Лурье, Морозов был присужден к бессрочному пребыванию в крепости как раз в то время, когда историческая наука переживала этот болезненный кризис».