— А какому музею я могу его оставить? — Мадлена Людвиговна была совсем смущена.
Майор пожал плечами.
— Литературному, наверно. Или историческому. Как хотите. Только прошу вас не размышлять слишком долго. От этого заявления зависит судьба ещё одного человека — того, кто помог ребятам отобрать нож у воров и которого без такого заявления придется привлекать за незаконное ношение оружия. И ещё кое за что.
— Да, конечно, — Мадлена Людвиговна выпрямилась. — Шарлота, дорогая, достань мне, пожалуйста, перо и бумагу. Я так переволновалась, что встать не в силах.
Шарлота Евгеньевна — как всегда, более практичная и хозяйственная принесла все необходимые письменные принадлежности — и взрослые принялись обсуждать точный текст заявления. Мы тем временем поглаживали Гиза и чесали ему за ухом.
— Ничего, Гиз, — говорили мы, — вот, тебя выручили, теперь Седого выручим, и все вообще будет хорошо.
Гиз, похоже, нас понимал — так вилял своим коротким крепеньким хвостиком, как будто хотел сказать: «Да, все будет хорошо, я знаю, я не сомневаюсь».
Заявление было составлено за пять минут, потом Виктор Петрович местный милиционер — с лукавым видом расписался под подписью Мадлены Людвиговны и поставил печать.
— Летите, голуби! — сказал он. — Вам время дорого. Но, все-таки, подбросьте меня назад в отделение, а?
— А я вас жду у себя, как только кончится эта ужасная история, сказала Мадлена Людвиговна. — И вас тоже… — обратилась она к милиционерам.
— Да уж, загляну как-нибудь на днях, — сказал Виктор Петрович. Интересно, знаете, поглядеть на нож, из-за которого вышла такая катавасия.
— Просто ума не приложу, как такое может быть… Как люди могут быть такими! — всплеснула руками Мадлена Людвиговна. — Но вы бегите, бегите, у вас, и правда, время не ждет.
И мы помчались назад, через пол-Москвы, в отделение милиции, где ждали своей участи Седой и Пучеглазый.
По дороге майор молчал и только насвистывал. Мы не сразу поняли, что он насвистывает — а когда разобрались, переглянулись с улыбками.
— Это точно! — майор весело подмигнул нам через зеркальце заднего вида, увидев взгляды, которыми мы обменивались. — Вот только трудно сказать, в каком смысле этого Червоточенко «нельзя будет встретить по тюрьмам». Неважно. Главное, что на моей территории он больше никогда не появится, факт, даже если где-нибудь в Москве и всплывет. А я… У меня ж тоже отец был летчиком. Истребителем. Его сбили почти в самом конце войны. Поэтому для меня все, что связано с военными летчиками — свято, можно сказать. И Сент-Экзюпери этого я ведь читал, я все читаю, что про военных летчиков издают или что сами военные летчики про себя пишут. Красиво пишет мужик. Все по правде. Это ж чувствуется… Как у него там? Когда летчик, четыре дня после аварии выбиравшийся через снег, говорит: «Ей-богу, я такое сумел, что ни одной скотине не под силу!» — и Сент-Экзюпери пишет, что лучше и благороднее этих слов ничего нет. Что в них все величие человека, если хотите — человека, который все на свете одолеет! Мы ведь тоже, можно сказать, сделали такое, что ни одной скотине не под силу!.. Только, пацаны, вы уж всю жизнь держите язык за зубами о нашем маленьком фокусе. Иначе всем нам головы поотрывают, и вашему другу в первую очередь. Такого борова завалить, как этот… литерный, можно сказать, стукач, этого нам никогда не простят, если хоть что-то неладное учуют. Мы должны делать вид, что мы ни при чем, мы только глазами хлопали, а он сам завалился, по собственной глупости. Вот так. Может, я вам чересчур взрослые вещи объясняю, которые вам, пацанам, знать и не надо, но, раз уж ввязались в эту историю, обязаны если не разумом, то ухом и рылом понимать, что к чему. Так сказать, взялся за гуж… А Сент-Экзюпери был отличный мужик, да. Жаль, он давным-давно в Союзе работал, а не в наше время. Я так понимаю, он из тех людей, с кем можно взять бутыль, сесть, выпить по первой — и понять друг друга с полуслова, даже в языках не кумекая. Вот так.
Да, майора прорвало. И, завершив свой монолог, он ещё долго улыбался рассеянной улыбкой — не нам улыбался, а вообще. На жизнь и на весеннюю Москву.