У меня глаза вылезли на лоб. Так вот оно что!
Бесшумно затворив дверь, я юркнул в постель. И долго не мог уснуть. А проснувшись утром, так и не смог понять, приснился мне этот разговор или я слышал его в реальности.
С одной стороны, я помню его так живо и ярко, как помнишь только виденное и слышанное наяву. Но, с другой стороны, если это был не сон, то куда вдруг исчезли и наша мама, и муж тети Жени? Ведь они тоже должны были бы сидеть там, вместе с отцом и тетей Женей. (Правда, тетя Женя могла дождаться, чтобы и они ушли спать, чтобы поговорить с отцом наедине, но, все-таки…) И, потом, припоминая, я стал думать о том, что и позы, и голоса были у отца и тети Жени несколько неестественные — как только во сне и бывает. И потом, какой-то странный и сбивчивый получился у отца рассказ о дальнейшей судьбе Седого — такие нарушения в логике рассказа бывают как раз тогда, когда тебе снится, будто кто-то тебе что-то рассказывает — если вы понимаете, что я хочу сказать.
— Нет, это сон и только сон! — твердо сказал я себе.
Но потом опять начал сомневаться. Я знал, что в старинном семейном секретере, который стоит в Москве, у тети Жени, действительно есть потайное отделение. Я улучил минутку перед отъездом из Москвы, когда рядом никого не было, и попробовал найти это потайное отделение. Но ничего не нашел. Естественно! На то оно и потайное.
И до сих пор я не знаю, что думать. Временами мне кажется, что мне все это приснилось, а временами — что я все это видел взаправду. Спросить мне не у кого (я даже Ваньке не решаюсь рассказывать об этом разговоре, будь он хоть сном, хоть явью, а спрашивать отца у меня и подавно язык не повернется), так что остается только ждать. В конце концов ведь все выяснится, так или иначе, разве нет?
Я просто открываю Сент-Экзюпери, и опять перечитываю:
«Никогда я не забуду мой первый ночной полет — это было над Аргентиной, ночь настала темная, лишь мерцали, точно звезды, рассеянные по равнине редкие огоньки…»