— Я немного подумал над этим и уверен, это человек, от которого это меньше всего ожидают. Иногда такие люди создают некую видимость. А видимость, как и полагается видимости, — он поиграл бровями, коря себя за тавтологию, — больше скрывает, чем выявляет сущность. Понимаешь, о чём я?
Возможно, она понимала. Каким-то участком мозга она принимала и даже анализировала его слова. В этом что-то было. И Драко вполне мог оказаться прав. Только Гермионе уже было наплевать.
Она смотрела в эти красивые серые глаза, которые ещё недавно были совсем чужими. Представила на секунду, как бы смогла сложиться их жизнь, не будь они так сломлены.
Только Драко справлялся. Он смог. Он живёт. А Гермиона…
Она подошла к мужчине, который зарождал внутри бессмертных мотыльков. Существ, которые поддерживали в Гермионе надежду. Холодными подушечками пальцев нежно провела по щеке, царапая нежную кожу двухдневной щетиной.
— Гермиона?
— Тш-ш, — она приложила указательный палец к его губам.
Обхватив его лицо двумя руками и усевшись к нему на колени, она еле слышно прошептала:
— Поцелуй меня, Драко…
Это не просьба — мольба. Губы Драко мягкие, тёплые и настойчивые. Он целует так, будто жаждет. Будто живёт ею. А Гермионе только это и нужно. Видимость, мнимость, иллюзия.
Иллюзия нормальности, обычности. Видимость начала чего-то нового, настоящего. В то время, когда это самый настоящий конец.
Его настойчивые губы перемещаются на скулы, а после на шею. Он проводит носом от мочки уха до острой ключицы, глубоко вдыхая запах Гермионы. Этот тяжёлый, вкусный аромат, кажется, навсегда отпечатается в его памяти.
Грейнджер стонет, плавно двигая бёдрами. Щелчок пальцами — и рубашка растворяется в воздухе, позволяя Гермионе быстрее добраться до его горячей кожи. Драко же сминает её шёлковую блузу, стягивая через голову. Их движения плавные, полные нежности.
Они раздевают друг друга медленно, наслаждаясь каждым миллиметром тел. Длинные поцелуи, жаркие прикосновения. Он входит сразу на всю длину, не сводя глаз с Гермионы. Гладит её по щеке, оставляет короткие поцелуи на губах, носу, щеках.
А после замирает, впиваясь цепким взглядом серых радужек.
— Я не хочу тебя терять, Гермиона, — срывается шёпотом с его губ.
И Грейнджер скулит. Сжимает крепко челюсти, чтобы звук не сумел просочиться наружу. Это бьёт больнее розги. Режет искуснее самого острого ножа. Бьёт прямо в сердце.
Драко засыпает практически сразу, насладившись друг другом сполна. Гермиона понимает это, когда его дыхание выравнивается, становится тихим и глубоким.
Он лежит, уткнувшись носом ей в шею. Щекочет. В то время как на глазах Гермионы выступали горячие слёзы, стекая по щекам тонкими дорожками.
— Ты уже… — она говорит это одними губами, боясь, что это действительно прозвучит вслух.
Холодные подушечки пальцев еле касаются мокрых щёк в попытках убрать скатывающиеся слёзы.
— Ты уже меня теряешь, Драко, — на выдохе прошептала Гермиона, растирая пальцами чёрную жижу, стекающую из её глаз.
***Tomorrow We Fight — Tommee Profitt
Больнее всего, наверное, произносить вслух то, что до недавних пор вызывало дикий страх в мыслях. Больно оттого, что слова эти резали правдой. Истиной. Неизбежностью.
Больно оттого, что, произнеся их, назад дороги уже не будет. Она сотрётся, как страх, который ещё мгновенье назад заставлял лишь шептать недопризнания и засыхать от собственной беспомощности. Но какое же необходимо мужество, чтобы принять эту правду, посмотреть ей в глаза и произнести это, вплести красной лентой в линию своей Судьбы.
Красная лента в жизни Гермионы Грейнджер была красной не от того, что несла в себе жизнь, а от того, что пропитана кровью её страданий. Кровью её признаний. Кровью правды, которую несколько секунд назад она, вопреки всему произошедшему накануне, приняла, обречённо опустив глаза в пол.
Холодные дорожки чёрных, как нефть, слёз застыли на щеках, напоминая о сущности, от которой спасения нет. И не будет. Никогда.
— Слаба? Нет, ты не слаба, Гермиона-а-а, — Тьма говорила из тёмного зеркала точно так, как этого хотела Грейнджер. — Ты практически мертва.
Когда страх затмевает любые здоровые мысли, в голову приходят самые больные идеи и совершаются самые безумные поступки. Так поступила Гермиона, когда маленькими тихими шагами она добралась до ванной, накладывая самое сильное Заглушающее, на которое только была способна. Холодный пол, тёмное зеркало и лишь одно признание.