Ренар Жюль
Нравы четы Филипп
Жюль Ренар
Нравы четы Филипп
Перевод H. M. Жарковой
I
Дом Филиппов, пожалуй, самый старый во всей деревне.
Соломенная замшелая и залатанная крыша сползает чуть не до самой земли, дверь низенькая, маленькое окошко не открывается, - похоже, что хижине по меньшей мере лет двести. Мадам Филипп со стыда сгорает за свое жилье.
- Вот уж бедность, так бедность, - заявляет она, - разваливается хижина и не чинишь ее.
- А я нахожу, - возражаю я, - что ваш домик очень хороший.
- Когда тронешь пальцем стену, - говорит она, - известка отваливается кусками.
- Никто тебе не мешает, - замечает Филипп, - заткнуть дыры газетами.
- Я и не прошу такого дома, как у богатых, - говорит она. - Одного прошу - чистоты. И сбереги я четыре су, завтра привела бы дом в порядок.
- Не стоит, мадам Филипп, уверяю вас: дом ваш чудесный.
- Да он уж и не держится!
- Не беспокойся, - говорит Филипп, - он еще достаточно крепок и тебя похоронит.
- Да, когда свалится мне на голову, - говорит мадам Филипп и сама смеется.
Прежде всего, как входишь к ним, натыкаешься на деревянную кровать. Она одинаковая что в длину, что в ширину. Она не на колесиках. Ее, должно быть, спустили сюда через каминную трубу: дверь слишком узка.
- Кровать разборная, - сказал мне Филипп.
Мадам Филипп никогда не отодвигает ее. Как поставили кровать у стены, так она и стоит здесь. У мадам Филипп руки короткие. Когда нужно оправить постель с того края, она достает простыни вилами.
- В прежние времена, - говорит Филипп, - над кроватью у нас был четырехугольный балдахин из досок, а вокруг висели желтые с зеленым занавески.
- Занавески были полотняные, вышитые шерстью, - говорит мадам Филипп.
- Сносу им не было, - подтверждает Филипп. - Их раз повесишь, так никогда и не снимешь. Они закрывали всю кровать. Их раздвигали, только когда ложились в постель, прямо как в театре. И когда отец собирался ложиться, он говорил: "Спокойной ночи, детки, представление начинается".
- Таких занавесок теперь больше не делают, - говорит мадам Филипп. - Их загубила госпожа графиня. Она их купила и порезала на портьеры.
- Отец продал ей свои занавески за пятьдесят франков, - замечает Филипп. - Цена неплохая: они не стоили и двадцати...
- У нас есть, - говорит мадам Филипп, - еще точно такая же кровать в сарае.
- Почему же вы не пользуетесь ею? В ваши годы лучше каждому спать на отдельной постели.
- Пусть Филипп и спит на отдельной постели, если хочет, - отвечает мадам Филипп, - а я буду спать на своей.
- На своей! Она тоже и моя, - говорит Филипп.
- Это наша свадебная постель, - замечает она.
- Почему вы думаете, что вам будет плохо спать на другой постели?
- Мне там будет неловко, - говорит она.
- Ну, а вы, Филипп?
- Я всю жизнь спал здесь.
Тут дело не в любви, не в верности. Как в первую брачную ночь они легли спать вместе, так у них это и вошло в привычку на всю жизнь. И он и она не покинут общую свою постель до самой смерти.
Они не пользуются подушками. Они кладут их на ночь на стул, потому что подушки должны лежать днем на постели, туго набитые, твердые, белые, чтобы приятно было на них посмотреть.
- Это красиво, и я вовсе не хочу, чтобы их видели мятыми, - сказала мне как-то мадам Филипп.
- Закройте их одеялом, и никто не увидит.
- Такая уж мода - класть их сверху.
- Однако что может быть естественнее, раз у вас есть подушки, класть их под голову?
- Их и кладут под голову, только в гроб. Наследники всегда кладут в гроб подушки.
- Они подсовывают мертвым что похуже, - говорит мадам Филипп, - да они и не обязаны давать самые хорошие подушки.
Чета Филипп спит на сеннике и просто на перьях. У них нет матраца. Шерсть и волос слишком дороги, а гусиные перья достаются им даром.
- Мне часто приходилось видеть, - говорю я, - на дороге таких общипанных гусей, что смотреть на них было жалко. Я думал, они больные.
- Их нарочно ощипали, - заявляет Филипп, - только уж чересчур. Не надо вырывать перьев, на которых держится крыло, а то крыло свисает, и птица устает.
- Должно быть, гусям больно, и они кричат, когда так выщипывают крепкие перья.
- Надо подождать, - говорит мадам Филипп. - Когда перо готово, оно само выпадет. В это время и нужно их выщипывать. Гусей ощипывают три раза в год.
- Опытная хозяйка не ошибется, - добавляет Филипп, - она и перышка зря не потеряет. Раньше даже так говорили, что только на той девушке и можно жениться, которая семь раз перепрыгнет через ручей, чтобы подобрать перышко.
- Славная поговорка!
- О, - отвечает Филипп, - это ведь так, шутки. Филипп спит с краю, а мадам Филипп - у стены.
- А у вас есть ночные рубашки?
- А разве дневные не хороши? - спрашивает Филипп.
Они настолько хороши, что их носят не снимая самое малое неделю, а иногда и две. Я не уверен, снимает ли мадам Филипп на ночь юбку. Да и какой ей смысл раздеваться? Прошла та славная пора, когда они ложились в постель не только затем, чтобы спать. Они спят в перьях, как в отдельных гнездах. Каждый зарывается в своем углу. Они спят не шевелясь, задыхаясь, потеют, и утром, когда открывается дверь, пахнет грязным бельем.
- А сны вы видите, Филипп?
- Редко, - говорит он. - Да я и не люблю, от них плохо спишь.
Он считает, что сны бывают только неприятные. А мадам Филипп, та не видит снов никогда.
- Может быть, я и вижу сны, только я их не замечаю.
- Выходит, что вы и не знаете, что такое сны.
- Нет.
- Я же тебе объяснял, - говорит Филипп.
- Ты мне объяснял, что у тебя в голове, а я тебе говорю, что у меня в голове этого не бывает. Тогда как?
- Зато она всегда встает первой.
- А в котором часу?
- Как когда.
- Ну, летом.
- Летом не по часам, а по солнцу.
- А как же ставни?
- Я их никогда не закрываю, - говорит она. - Я боюсь, когда темно, я люблю просыпаться при солнце. Оно живет тут, прямо напротив окна, и как только вылезет из своего лукошка, так сразу же заиграет у меня на лице.
II
Я приехал к ним на Новый год.
Уезжал я из густолиственной деревни, а приехал, когда листья облетели, но, пожалуй, сейчас она была зеленее, чем в октябре, потому что из земли вышел колос. Лужайки, которые все лето поджаривало солнце, освежились побегами новой травы, и она была такая короткая, что коровы не могли ухватить ее своими толстыми губами. Коров пришлось отвести на ферму. Сейчас их не было видно на полях. Только лошади остались. Они умели находить себе пищу там, где коровы не могли сорвать и травинки. Они меньше боялись холода и оделись к зиме в густую шерсть, отливавшую бархатом.