На этом воображение деда иссякло.
— И так хватает, — сказал Бенджамин, переводя взгляд с деда-утёса на пригорок-преподобного Клю. — А что надо делать в первую очередь?
— Господь пробуждает нас каждый день, чтобы мы делали свою работу, сынок. Я выполняю свою работу — священническую. Ты — свою — мальчишескую — быть готовым желать и становиться!
— Желать и становиться! — возликовал Бенджамин, зардевшись. — Желать и становиться!
— После исполнения повседневных обязанностей, сынок, после обязанностей.
Но Бенджамин, воодушевлённый, сорвался с места, замер, вернулся, ничего не слыша.
— Преподобный отец, ведь этих чудовищ создал Бог?
— Да, сынок, Он их создал.
— А вы спрашивали себя, зачем?
Дед положил руку на плечо Бенджамину, но Бен не почувствовал.
— Зачем Богу понадобилось сначала создавать динозавров, а потом от них избавляться?
— Неисповедимы пути Господни…
— По мне так слишком уж неисповедимы, — сказал Бен, невзирая на лица. — Кому бы помешало, если бы у нас в Грин-тауне, штат Иллинойс, завёлся свой собственный динозавр, который вернулся обратно и никогда не вымирал? Кости — это, конечно, круто. Но всамделишный! Вот была бы красота!
— Я и сам неравнодушен к монстрам, — признался преподобный.
— Как вы думаете, Господь создаст их заново?
Преподобный понимал, что разговор катится в болото, в котором ему не хотелось погрязать.
— Я знаю одно: если умрёшь и попадёшь в ад, то чудовища или их подобия будут там дожидаться тебя.
Бенджамин просиял.
— Мне уже почти захотелось помереть!
— Сынок… — укоризненно сказал преподобный.
Но мальчика и след простыл.
Бенджамин летел домой, чтобы насытить желудок и зрение. Он разложил на полу с полдюжины раскрытых книг и посмеивался вполголоса от удовольствия.
Вот они — звери всех библейских поколений. И из Бездны. Как она ласкает слух! Мальчик твердил это слово с воскресного обеда в два часа до субботнего тихого часа в четыре. Бездна. Бездна. Глубокий вдох. И выдох. Бездна.
И бронтозавр родил птеранодона, и птеранодон родил тираннозавра, и тираннозавр родил полночного парящего змея — птеродактиля! И… так далее, и тому подобное, et cetera!
По мере того как он перелистывал увесистый семейный фолиант, с его страниц вставали левиафаны и древние создания, а когда он переселялся в Ад и снимал там комнату, вдруг появлялся Данте и указывал перстом своим то на один кошмар, то на другой, и то на змея, то — на кольцом свернувшегося гада — и все они — ближайшие дядья и тётки из Канувшего времени, из чуждой крови, из враждебной плоти. От зрелища такого у кого угодно забегают мурашки по спине. О, вы, что канули с лица земли, вернитесь! Любимцы, что некогда лежали у ног Господних, но изгнаны им были за изгаженный ковёр. О, домашние питомцы из клубящегося мрака и кипящей тьмы, чей глас способен распахнуть ворота настежь и выпустить наружу страх и ужас! Возопите! Издайте стон из… Бездны!
Его губы шевелились во сне, и солнце передвигало тени по его постели в предвечерние часы. Вздрагивание. Бормотание. Шёпот…
Бездна.
На следующий день старому доброму Рексу Бенджамин дал новую кличку — Пёс. Отныне он просто Пёс.
Дня через три дрожащий и скулящий Пёс, ковыляя, вылез из дома и пропал.
— Где Пёс? — полюбопытствовал дедушка, который уже обыскал и подвал, и чердак (а что там делать собаке? Разве там можно что-нибудь откопать?), и двор перед домом. Он позвал его:
— Пёс!
— Пёс? — спрашивал он у ветра, который дул на лужайке вместо лучшего друга человека. И, наконец:
— Пёс? Ты что там делаешь?
Оказывается, Пёс находился на противоположной стороне улицы, валялся посреди клеверного поля и разнотравья на пустыре, который никто не застроил и не обжил.
Через полчаса окликов дедушка раскурил трубку и встал над головой Пса, глядя на него сверху вниз. Пёс посмотрел на деда снизу вверх с ужасной тоской в глазах.
— Ты что тут делаешь, малыш?
Пёс, будучи тварью бессловесной, не мог ответить, но застучал хвостом, прижал уши и заскулил. Мир жесток. Сомневаться не приходилось. Как, впрочем, и в том, что домой он не пойдёт.
Возвращаясь на свою сторону улицы и оставив Пса в травяном убежище, дедушка узрел на крыльце нечто вроде носовой фигуры ламантина со старинного парусника. Разумеется, это бабушка, подставившая лицо полуденному ветру. Бабушка держала кухонную лопатку, которой махала Псу.
— Надеюсь, ты не ходил его кормить?!
— Что ты! Нет! — сказал дедушка, оглядываясь на дрожащую собаку, которая ещё глубже запряталась в траву. — А что случилось?
— Он наведывался в ледник.
— Разве собака способна на такое?
— Господь не поведал мне об этом, но там по всему полу разбросана еда. Гамбургер, который я припасла на сегодня, испарился. И повсюду кости и мясо.
— Пёс бы такое не выкинул. Давай разберёмся.
Напоследок бабушка посредством кухонной лопатки пригрозила Псу, который ретировался ещё ярдов на десять вглубь зарослей. Затем она единолично прошествовала парадным шагом в дом и принялась водить лопаточкой по полу, который и впрямь представлял собой жуткую мешанину из съестных припасов.
— Ты хочешь сказать, что это существо умеет пользоваться рычагом, отпирающим дверь в ледник? Это ни в какие ворота!
— А ты думаешь, кто-то из постояльцев страдает лунатизмом?
Дедушка присел на корточки и стал собирать остатки пищи.
— Изжёвана, ничего не скажешь. А других собак поблизости не наблюдается. Гм. Да. Гм.
— Лучше потолкуй с ним. Скажи Псу, ещё раз такое повторится, и на воскресный обеденный стол подадут фаршированную рисом собаку. А теперь прочь с дороги. У меня в руках тряпка!
Тряпка опустилась, и дедушка, отступая, попытался ругнуться, но не сильно, и вышел на крыльцо.
— Пёс! — позвал он. — Есть разговор!
Но Пёс сидел тише воды, ниже…
Список катастроф, грозящих перерасти в катаклизм, становился длиннее. Казалось, по крышам галопом скачут все Четыре Всадника Апокалипсиса, сбивая с веток яблоки и обрекая их на гниение. Дедушка заподозрил, что его пригласили на некий зловещий жирный вторник — mardi gras, который мог окончиться ночным недержанием мочи, хлопающими дверями, шлёпнувшимися пирожными и опечатками.