следственных дел дают для этого достаточно оснований.
Как правило, если семья проживала в отдельной квартире, то после ареста человека опечатывалась одна из
комнат — так легче потом было оформить конфискацию имущества осужденного. Так же поступали, если
арестованный проживал один в комнате коммунальной квартиры. Бытующее в литературе мнение, что
жилплощадь получали соседи (и это якобы подталкивало их к написанию доносов), явно упрощает
ситуацию — комната оставалась опечатанной до окончания следствия, а в условиях массовых арестов — и
на годы после расстрела осужденного. Потом ведомственная жилплощадь возвращалась предприятиям и
учреждениям, а комнаты и квартиры, расположенные в центре Москвы, иногда передавались сотрудникам
НКВД.
Случаи с опечатыванием жилплощади среди немецких дел — в явном меньшинстве. Как правило, при аресте
делалась отметка, что в комнате остались проживать члены семьи арестованного. В протоколах обыска
отмечена жилая площадь и состав семьи — так, у
107 В эту группу входили Курт Шуман, Вильгельм Керков, Артур Штенцель, Пауль-Вильям Лейстнер, Вилли Мейер.
61
Фрица Банда на 10 кв. метрах остались «жена, теща, ребенок». Некоторые немцы в ходе допросов
рассказывали, что им приходилось жить с семьями на летних дачах практически без отопления — главным
преимуществом было то, что дача находилась недалеко от станции электрички. Однако овчинка стоила
выделки: в столице качество жизни было несравненно выше, чем в глубокой провинции, несмотря на
острейший дефицит жилья. В Москве легче было найти нужного врача, устроить ребенка в хорошую школу,
сходить в театр, провести свободное время в интересной компании, взять книги в Библиотеке иностранной
литературы.
Центром притяжения немецкой колонии в столице был клуб иностранных рабочих на улице Герцена, его
часто называли «немецким клубом». Там не только проходили политические мероприятия, работали кружки
и т. д. В клубе заводили полезные знакомства и делились опытом, искали совета в сложных жизненных
ситуациях. Игнорирование работы клуба немецкими коммунистами в первой половине 30-х гг.
рассматривалось как уклонение от участия в общественной жизни. Однако в период массовых репрессий все
кардинально изменилось — посещение здания на улице Герцена получало криминально-шпионский
подтекст. А вопрос об этом в ходе допросов следователи задавали практически каждому эмигранту из
Германии.
Немцы, даже прожившие в СССР несколько лет, не понимали, что в стране социализма все взаимосвязано:
увольнение означает потерю права на жилье и в конечном счете на проживание в стране. Конструктор завода
ЭНИМС Курт Лоцкат был задержан 16 сентября 1937 г. в сквере на Старой площади, напротив здания ЦК
ВКП(б). Он попытался объяснить на ломаном русском, что ждет возвращения жены, которая отправилась в
Наркомздрав, чтобы определить детей в детдом. Семья Лоцкатов была выселена из квартиры по решению
суда за пять дней до этого события, и вот как ее глава описывал их дальнейшие мытарства: первые две ночи
мы спали на улице, отдав детей знакомой, третью — на скамейке Сретенского бульвара, откуда нас прогнали
милиционеры и мы отправились на вокзал. Наконец, последнюю ночь мы провели с детьми в электричке,
купив билет до Загорска и обратно.
В целом мобильность немецких эмигрантов не являлась чем-то особенным на фоне «разбуженного
муравейника», каким представала перед иностранным наблюдателем Россия начала 30-х гг. Однако их
естественное стремление получше устроиться в советской жизни трактовалось следователем как сбор
шпионской информации и находило неизбежное отражение в обвинительном заключении.
62
3. Эмигрантские семьи, повседневная жизнь
Наверное, решающим фактором, привязывавшим эмигрантов к новой родине, являлись их русские подруги и
жены. Здесь тесно переплетались высокие чувства и корыстные расчеты, причем и то и другое (в каждом
конкретном случае в разной степени) демонстрировали обе стороны. Советским женщинам импонировали
«культурные иностранцы», хорошо зарабатывавшие и имевшие доступ в Торгсин. Иной привлекательностью
обладали политэмигранты, овеянные ореолом классовой борьбы и готовые вернуться в темное зарубежье —
не исключено, что вместе с боевой подругой, как об этом писали романы революционной эпохи.
Немцев, помимо естественных личных симпатий, привлекала возможность убежать от одиночества,
расширить круг знакомых, выучить русский язык. Женитьба, помимо всего прочего, позволяла укорениться в
советском обществе, наладить быт, избавиться от опостылевшего «койкоместа» в общежитии (порой это был
единственный способ улучшить жилищные условия, получить прописку в Москве). Для многих
специалистов из Германии именно нежелание разрывать отношения с любимым человеком становилось
аргументом в пользу принятия советского гражданства, даже если жизнь в СССР им и не нравилась.
Христиан Шеффер и Герман Ве-бер обращались в посольство с просьбой предоставить германское
подданство своим русским женам, чтобы вернуться с ними на свою родину. Получив отказ, они остались в
стране социализма, где были впоследствии репрессированы.
Среди тех немцев, кто приехал со своими женами (один из политэмигрантов, не будем называть его по
имени, привез с собой не только жену, но и любовницу, оформив ее как сестру), достаточно высок был
процент разводов. Причем определяющую роль играли сами женщины — они либо возвращались в
Германию, если им не нравились бытовые условия, либо находили себе новых партнеров (процедура брака, как и развода, в СССР тех лет была максимально упрощена).
Самые активные из женщин формировали землячества по месту жительства и работы их супругов. Фрида
Голланд рассказывала на допросе о немецкой колонии в Кунцево: «Дружили мы потому, что эти люди
культурнее, чем русские. Встречались мы почти каждый вечер, так как совместно изучали немецкий и
русский языки». Как и вся остальная информация, данные о повседневной жизни эмигрантов и их семей в
материалах следствия несут на себе отпечаток «обвинительного уклона», поэтому для полной исторической
реконструкции необходимо обращение к источникам иного рода. Однако
63
наряду с выдуманными преступлениями в доносах, допросах и обвинительных заключениях фиксировались
некоторые важные реалии эмигрантской жизни. Это была прежде всего изолированность от внешнего мира,
порожденная незнанием языка, обычаев и традиций России, но в еще большей степени — непониманием
насаждавшегося сверху «социалистического образа жизни».
Следующим фактором, формировавшим эмигрантскую повседневность, следует назвать тривиальную
борьбу за престижное и влиятельное место службы (именно службы, а не работы, ибо среди рабочих и
инженеров настроения конкуренции были не столь ярко выражены). Несмотря на всю раздутость советского
бюрократического аппарата, мест на всех не хватало. Ценилась работа в Исполкоме Коминтерна, на
Инорадио, в Издательстве иностранных рабочих. Женщины подрабатывали переводами, перепечатывали
тексты на пишущей машинке, поэтому последняя была их главной ценностью и главным «средством
производства» в сталинской Москве.
Несмотря на громогласные заявления о полном равенстве при социализме, в среде эмигрантов существовала
строгая иерархия, своего рода «неформальная номенклатура». Она отличалась от аналогичной иерархии в
советском обществе, где значительную часть верхних этажей занимали представители «силовых структур» и
лица, имевшие доступ к распределению материальных ценностей. В среде политэмигрантов решающим