посольство в Москве, по цепочке посредников привязывались к «резидентам», населявшим особняк в
Леонтьевском переулке, над которым по праздникам развевалось красное знамя со свастикой.
С теми, кто считался коммунистом, в посольстве не церемонились, особенно если те прибыли в СССР после
января 1933 г. Им трудно было добиться решения простых вопросов, получить нужную справку и т. д.
«Сотрудник посмотрел мою карточку и сказал про меня "это коммунист"», — показывал на допросе Франц
Цик. Впрочем, и здесь были исключения — порвавший с партией функционер КПГ Карл Зингфогель
(Гельвиг), которого поддерживали жена и сын, обивал пороги германского посольства в Москве, чтобы
получить возможность выехать из страны (он прибыл в СССР нелегально). Пока шло согласование деталей, отца и сына арестовали (оба будут расстреляны в один день). На допросе 3 июля Карл заявил: «Я
предпочитаю быть арестованным в Германии, чем остаться в СССР». Анну Зингфогель приютили в
посольстве, где она провела три недели. Покинув территорию посольства уже с германским паспортом, она
тут же была арестована и после полутора лет пребывания в тюрьме выслана из СССР.
В посольстве были прекрасно осведомлены о подобной практике, равно как и о том, что в СССР идут
массовые аресты. Немец Карл Фрейзе, работавший в подмосковном совхозе «агрономом закрытого фунта»,
показывал на допросе: «В последнее мое посещение германского посольства я сообщил, что получил
предписание в десятиднев-
но С. 40.
Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД 1937-1938.
94
ный срок выехать из СССР в Германию, на что мне сообщили, что сейчас такие же предписания получили
многие германские подданные, проживающие в СССР, а очень многие арестованы органами НКВД».
Посольство Германии в период «национальных операций» вело обширную переписку с НКИД СССР.
Получив от родных сигнал об аресте германского подданного, оно сразу же обращалось в НКИД с
вербальной нотой, направляло стандартный «опросный лист» для заполнения арестованным и просило о
встрече с ним. Из наркомата иностранных дел приходил ответ, в котором содержалась информация об аресте
и стандартная фраза: «До окончания следствия свидания не предоставляются»161. В целом данные о
репрессиях, которыми располагали немецкие дипломаты по всему Советскому Союзу, были достаточно
адекватными. Они приходили из НКИД, а также через жалобы и заявления родных и близких арестованных.
Лишь в спорных случаях завязывалась оживленная переписка.
Так было с архитектором Рихардом Зурке, который был приговорен к расстрелу судебной тройкой УНКВД
как «лицо вне подданства». Основанием для такого вывода следственных органов была обычная история —
Зурке просрочил свой германский паспорт, пока ждал решения о предоставлении советского гражданства.
Его уволили с работы, и он отправился в посольство оформлять документы на выезд из СССР. Там забрали
просроченный паспорт и велели приходить через три месяца. На запросы о судьбе Зурке посольство вначале
получало стандартные отписки о том, что данных не имеется. Но дипломаты продолжали настаивать,
сославшись на то, что при аресте присутствовала жена архитектора. Наркомат иностранных дел попал в
неловкое положение, после чего сделал форменный выговор коллегам из НКВД — «просим срочно ответить
по существу этого дела». После полугодовой переписки 1 спецотделу НКВД пришлось сознаться — да,
арестован, но у Зурке не имелось при себе никаких документов, подтверждавших его иностранное
подданство. Ни НКИД, ни посольство не были проинформированы о том, что немецкий архитектор к тому
моменту уже полтора года как был расстрелян. История повторилась и в 1980 г., когда проживавшая в ФРГ
дочь Рихарда Зурке попыталась узнать о судьбе отца.
В целом дипломаты нацистской Германии воспринимали происходившее как очередное проявление
«азиатской деспотии», царив
161 См. соответствующий запрос НКИД в деле Макса Шульца, датированный 20 августа 1937 г., спустя две недели после его
ареста.
95
шей в СССР. Документированные в АСД случаи, когда сотрудники посольства пытались помочь людям,
оказавшимся перед угрозой ареста, можно пересчитать по пальцам. Вероятно, в реальности таких случаев
было гораздо больше, если причислить к ним тех германских подданных, которые успели выехать из СССР
накануне большого террора. По воспоминаниям Ганса Герварта, личного референта посла Шуленбурга, из
Берлина приходили запросы о том, не следует ли в ответ на аресты германских граждан начать аналогичные
репрессии против членов советской колонии в Третьем рейхе. Посол осудил эту идею, сославшись на то, что
попытка ее практического воплощения только ухудшит судьбу арестованных немцев462.
Вряд ли бюрократический контроль, осуществлявшийся посольством, можно ставить на одну доску с
контролем со стороны советских административных структур — у него были иные масштабы и
направленность. Однако любой факт контактов немецких эмигрантов с посольством своей страны получал в
ходе немецкой операции криминальное толкование, или «шпионский окрас», если пользоваться жаргоном
следователей НКВД той эпохи. Они не делали никаких различий между ролью германского посольства в
годы Веймарской республики и фашистской диктатуры — оно всегда оставалось форпостом классового
врага, который только менял свои маски.
2. Структуры Коминтерна и КПГ
Ко второй половине 30-х гг. аппарат Исполкома Коминтерна, работавший в здании перед Кутафьей башней
Кремля, не только вырос количественно (для размещения сотрудников ИККИ пришлось достроить два этажа
в гостинице «Люкс» на улице Горького, переименованной в общежитие Коминтерна), но и встроился в
достаточно жесткую иерархию советских государственных учреждений. Слово «коминтерновец» означало
уже не членство в одной из зарубежных компартий, а работу в соответствующем ведомстве. Причем работу
престижную и высокооплачиваемую, и в то же время — рискованную и нестабильную. Рядовым гражданам
Советской России «коминтер-новцы» на протяжении полутора десятилетий представлялись кем-то вроде
разведчиков и диверсантов, регулярно отправлявшихся за рубеж для подрыва устоев мирового
империализма.
162 Herwarth Н. Op. cit. S. 119.
96
Сотрудникам органов госбезопасности, занимавших гораздо более высокое место в упоминавшейся
иерархии государственных учреждений, образ Коминтерна во второй половине 30-х гг. представлялся далеко
не столь светлым и безоблачным. Для Ежова не являлась секретом фраза Сталина, брошенная Генеральному
секретарю Исполкома Коммунистического Интернационала Георгию Димитрову 11 февраля 1937 г. — «все
вы в Коминтерне работаете на руку врагу»163. В этой на первый взгляд уничтожающей оценке, на самом деле
не содержится ничего удивительного. Коминтерн и коминтерновцы олицетворяли собой окно в «железном
занавесе», воздвигнутом сталинской системой по границам собственной страны. Это окно, а точнее
маленькая форточка, несла в себе опасность инфицирования населения страны, или по меньшей мере ее
политического руководства, новыми микробами, расплодившимися во внешнем мире, от троцкизма до
фашизма, не говоря уж о таких старых болячках умирающего капитализма, как либерализм и
парламентаризм.
Подобно тому, как применительно к отдельным лицам в период массовых репрессий решающим признаком
виновности оказывался «контакт с классовым врагом», Коминтерн как структура, контактировавшая с
враждебным окружением СССР, заслуживал особого «чекистского обслуживания». Этим занималось