что предыдущий был утерян (это было необходимо, если в паспорте стояли советские визы). Один из
последних случаев зафиксирован в личном деле коминтер-новца Отто Винцера, который заявил в полиции,
что отправляется на работу в Швейцарию. Ему немного повезло — он получил паспорт 5 июля 1934 г., когда
полицейские чиновники были возмущены «ночью длинных ножей» и не стали запрашивать сведения в
нацистских архивах241. Благодаря заступничеству лидеров КПГ Винцер не был арестован, хотя в других
случаях основанием для ареста служил гораздо меньший объем компромата.
В практике следствия по немецким делам сложился даже определенный стереотип в изложении деталей
вербовки при получении заграничного паспорта. Просителю говорили, что его не выпустят из страны, если
он не подпишет согласия работать на разведку, подчеркивали, что немец всегда остается немцем и должен
служить родной стране, где бы он ни находился. Это также являлось копией вербовочной работы советских
органов госбезопасности. Потенциального эмигранта просили остаться на жительство в Москве, устроиться
на крупный, желательно военный завод, там его позже найдет связник из Германии.
В следственных делах политэмигрантов, у которых вообще не было контакта с полицией или гестапо (ни
ареста, ни получения па
ш Досрочное освобождение Губера из тюрьмы по «гинденбурговской амнистии» 1928 г. также было связано следователем с его
вербовкой для шпионской работы.
211 См. объяснения Винцера при разбирательстве его «персонального дела» в ИКК. Интересно, что возможность легального получения
заграничного паспорта коммунистами в 1933-1934 гг. подтвердил и Курт Функ (Герберт Венер) (РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 237. Т. 1.
Л. 36-37).
144
спорта), возникал образ «волка в овечьей шкуре». Многие рассказывали, как им помог выбраться из
фашистской Германии сотрудник МОПР, которого они знали под партийной кличкой «Вилли». В об-
винительном заключении это же лицо выступало уже в роли закоренелого троцкиста или «германского
агента гестапо Вилли». Это была не мифическая личность, а Вилли Бюргер, сотрудник отдела по по-
литэмигрантам ЦК МОПР, располагавшегося во Франции.
В случае вербовки в СССР роль полицейских или гестаповцев исполнял кто-то из персонала германского
посольства — чаще всего назывался секретарь консульского отдела Карл Деппе, переведенный из Москвы в
декабре 1937 г. на работу в Токио. Это делало его идеальной кандидатурой «вербовщика». Ганс Альтман
показывал на допросе, что бывал на квартире у Деппе, поддерживал с ним дружеские отношения. Деппе
раздавал пригласительные билеты на вечера, которые устраивались в гостинице «Националь», на его имя
шли посылки и письма для эмигрантов, сохранявших германское подданство и связь с посольством. Курт
Либкнехт назвал Деппе в качестве своего вербовщика просто потому, «что это была единственная фамилия, которую я знал по посольству».
Подходящий кандидатурой в резиденты германской разведки оказывался любой иностранец, уже
покинувший Советский Союз. Таких найти было нетрудно, только за 1936 г. страну покинуло 2 тыс. не-
мецких граждан, в основном иностранных специалистов. Практически за каждым из уехавших накануне
большого террора, как Герхард Крюгер с завода «Оргаметалл», тянулся зловещий след завербованных
шпионов242. Такой подход практиковался практически в каждом из регионов, поскольку позволял прятать в
воду концы шпионских «клубков». В Днепропетровской области, например, того или иного иностранного
специалиста первоначально приговаривали к высылке из СССР, а затем превращали его в «осужденного
резидента германской разведки», вызов которого в процессе следствия не представлялся возможным243.
Весной 1938 г. роль резидентов отводилась либо уже приговоренным, либо находившимся под следствием
немцам. Им в протоколы допросов просто вписывали завербованных ими шпионов-новичков, ориентируясь
на служебные и личные связи. Если тот или иной человек был уже расстрелян, в деле просто помечалась
«первая кате
212 Крюгер выехал из СССР 4 мая 1936 г., в архивно-следственных делах выступал в роли резидента Фрица Банда, Владимира
Маркузе и еще нескольких немцев, работавших на «Оргаметалле».
'мз Ченцов В. В. Указ. соч. С. 116.
145
гория» и вопрос о проверке закрывался сам собой. В редких случаях осужденных вызывали для
передопросов из лагерей, если это позволяло сконструировать масштабную шпионскую сеть.
В качестве мест, где шел обмен шпионской информацией, чаще всего назывались Центральный телеграф,
кафе «Спорт» на улице Горького, клуб иностранных рабочих. Явочной квартирой стал даже подпольный
«отель на час» с единственной комнатой, которую одна предприимчивая москвичка сдавала немцам, не
имевшим собственных квартир, для встреч с их подругами. На явные нелепицы не обращали особого
внимания — так, Гильдебранд Штаудингер признался, что был завербован в немецком клубе сотрудником
германского посольства. Конечно, никто из дипломатов Третьего рейха не мог в здравом уме появиться в
клубе, носившем имя Эрнста Тельмана, но иначе пенсионера никак не удавалось «привязать» к шпионской
сети. Еще один пенсионер, находившийся на содержании МОПР, Генрих Финкемейер, признался, что
добытую информацию направлял обычным письмом на адрес в Голландии. Иногда следователь не проявлял
должной фантазии, и отмечал в деле, что шпионские сведения передавались «неустановленному лицу» (Курт
Стопп). Это рассматривалось как недоработка и вызывало неудовольствие начальства.
Центром шпионской деятельности в Москве, естественно, оказывалось германское посольство. Любое
посещение особняка в Леон-тьевском переулке приравнивалось к передаче шпионских сведений, хотя
германские подданные обязаны были встать на консульский учет, иностранные специалисты, даже перейдя в
советское гражданство, продолжали получать через посольство письма от родных из Германии. Конечно,
посольство небескорыстно опекало «своих», но каждый, кто входил в его двери, просто по определению не
мог быть шпионом.
Превращение того или иного немца в кадрового разведчика облегчалось тем, что в СССР было засекречено
абсолютно все — решения низовой парторганизации, марки паровозов, которые чинили на заводе, сорта
пшеницы, которыми засевались подмосковные поля. Фридрих Крюцнер признал себя виновным в том, что
во время торжеств «1 мая сего года проводил подсчет самолетов, пролетавших на парад». Ключевыми
словами, не требовавшими дальнейшей расшифровки в обвинительных заключениях, являлись оборонные
предприятия, воинские части, аэродромы. Вот типичный пример: «Работая и проживая на Щелковском
химзаводе, Гаррер и Меч имели связи с Щелковским аэродромом», хотя характер связи из материалов дела
никак не усматривался.
146
Шпионская работа находилась для каждого — врач-рентгенолог московской поликлиники № 20 Луи
Раутенберг «передавал сведения о пропускной способности больниц в период военного времени, состоянии
медперсонала и выявлял социально-чуждых лиц». Учительница Мария Притвиц, будучи завербованной во
время посещения посольства, обещала поставлять туда сведения «о жизни и быте населения, а также о его
настроениях», что, собственно говоря, никак не являлось государственной тайной...
2. Антисоветская агитация
Технология оформления следственных дел, в которых фигурировала антисоветская агитация, была сложнее, чем шпионских. Здесь требовалось не только признание самого обвиняемого, но и свидетельства его
подрывной работы. Вещественные доказательства — листовки, письма, содержавшие критику