были и другие показания — гуляли у соседей, сын которых получил повестку в военкомат, но разбираться в
деталях было некому... Через день все трое были арестованы. Эльзу судил Военный трибунал войск НКВД
еще в Москве, ее сыновей — трибунал Сибирского военного округа. Итог оказался общим — расстрельный
приговор.
7 Иногда эти предложения не совпадали. Так, следователь предложил приговорить Джонни Де-Графа к пяти годам заключения
как «общественно-опасного элемента», однако прокурор повысил срок до восьми лет, очевидно, учтя, что молодой человек
трижды находился под следствием, в том числе дважды — по уголовным обвинениям.
195
Глава 13
ПОСЛЕДСТВИЯ РЕПРЕССИЙ
Эпоха репрессий не только сократила ряды немецкой политэмиграции в СССР, не менее тяжелыми были и ее
психологические последствия. Люди, в том числе и занимавшие ответственные посты в партийной
иерархии, потеряли способность принимать самостоятельные решения, спорить с официальной линией, все
время проводили в бесчисленных «утрясках» и согласованиях. Неправильно употребленный термин мог
обернуться не только политическими обвинениями, но и поставить под угрозу собственную жизнь.
Даже тот, кто сохранил веру в идеалы коммунизма, оказывался перед необходимостью как-то увязать их с
реальностью «войны против своих». Гораздо больше было тех, для кого официальная идеология
превратилась в набор бессодержательных формул и обязательных ритуалов. Оценка, которую сотрудник
германского посольства дал настроениям немцев, высылавшихся из СССР, была не так уж далека от
действительности: «Пребывание в Советском Союзе и опыт, приобретенный во время тюремного
заключения, радикально излечил этих людей от коммунистических настроений и симпатий к
коммунизму»338. После без малого четырех лет, проведенных в предварительном заключении, политэмигрант
Иосиф Зельбигер называл произошедшее с ним «международным скандалом, который бросает вызов всякой
гуманности и цивилизации», требовал немедленной отправки в Германию339.
Ментальность нового поколения функционеров КПГ, прошедшего через партийные чистки и волны террора,
подразумевала готовность перешагнуть через моральные нормы в борьбе за политическое и физическое
выживание. Масштаб взаимных обвинений, отложившихся в личных делах архива Коминтерна, впечатляет.
С точки зрения «кадровиков», здесь не было и не могло быть мелочей, любой донос включал механизм
служебной проверки. Так, не мог остаться незамеченным такой «вопиющий факт», как выход иностранного
коммуниста из зала при голосовании резолюции, осуждающей происки троцкистов в СССР. Его случайные
соседи просто обязаны об этом доложить, иначе они выступали в качестве «укрывателей» и сами брались на
заметку.
338 Schreiben von Werner von Tippeiskirch. S. 42.
339 Письмо Зельбигера наркому госбезопасности Меркулову от 3 марта 1941 г.
196
Внеслужебные и не санкционированные сверху отношения между людьми оказывались достаточным
основанием для их ареста. Покончив с политическим протестом, тоталитарная система взялась за ис-
коренение «человеческого фактора» среди собственных подданных, не делая скидок ни на гражданство, ни
на национальность. Однако даже в этих экстремальных условиях люди старались сохранить свое
достоинство: жены отказывались отречься от репрессированных мужей, коммунисты помогали
исключенным из партии, формировались неформальные группы взаимной поддержки, которые
представительство КПГ в своей переписке называло «осиными гнездами».
1. Попытки постичь происходящее
Материалы следствия не дают ответа на вопрос, о чем думали немецкие эмигранты до и после ареста, какой
переворот в их мировоззрении вызывали неправедные обвинения. Однако среди документов АСД
содержатся их протесты и заявления в адрес руководства СССР и НКВД, а также письма их родных, которые
в известной степени проливают свет на душевное состояние самих репрессированных, а также тех немцев, кто оставался на свободе. Еще большее значение имеют материалы личных дел членов КПГ, сохранившиеся
в архиве Коминтерна, а также опубликованные воспоминания тех, кто прошел через следственные тюрьмы,
этапы и лагеря. В 90-е годы историкам удалось взять интервью у тех из них, кто остался в живых и оказался
способен говорить о своем прошлом после вынужденного обета молчания, продолжавшегося более
полувека340.
Каждый из немецких эмигрантов, проводя ночи в ожидании стука в дверь, задавал себе вопрос: что же
происходит, почему наша новая родина считает нас врагами? Для самих арестованных, их родных и близких
этот вопрос звучал как приговор всей прожитой жизни. Как уже отмечалось выше, иностранная колония
была прекрасно осведомлена о масштабах репрессий. Люди держали наготове узелки с самым необходимым,
ложились спать, не раздеваясь и прислушиваясь к каждому шороху. «В связи с арестами иностранцев я ждал, что скоро из НКВД придут и за мной, в связи с этим я говорил рабочим, что не сплю ночами и думаю о том, когда возьмут в НКВД и меня»341.
340 Stark М. Frauen im Gulag. Alltag und Uberleben. 1936 bis 1956. Muenchen, 2003; Коэн С. Жизнь после ГУЛАГа: возвращение
сталинских жертв. М, 2011.
341 Из протокола допроса австрийца Фердинанда Флухера от 15 декабря 1938 г. Такое заявление вызвало встречный вопрос
следователя: «Значит, вы чувствовали
197
В поисках ответа на мучившие их вопросы о причинах репрессий эмигранты обращались прежде всего к
реалиям предвоенной эпохи. Иностранцам, которых увольняли с предприятий и высылали из СССР в
административном порядке, просто заявляли, что «это вызвано международным положением»342. Врач-
психиатр Эрих Штернберг, требуя реабилитации уже через месяц после смерти Сталина, писал: «Я вполне
понимаю обстановку перед Второй мировой войной и необходимость особой бдительности и
предосторожности в отношении лиц, прибывших в страну из-за границы. Я бы охотно мирился с любыми
ограничениями места жительства или работы. Но что же сделали со мной?.. Меня превратили в
преступника». Эрих Шуман, когда-то заведовавший библиотекой немецкого клуба в Москве, после своего
освобождения из лагеря в 1947 г. обращался к властям: «Я расцениваю теперь свой арест как перестраховку
в период борьбы против врагов народа».
Пытаясь найти хоть какие-то объяснения произошедшему, простые люди обращались к собственным
биографиям. Карл Войтик, когда-то работавший вахтером на фабрике, в заявлениях из лагеря писал о том, что однажды не пустил через проходную оперуполномоченного НКВД, и тот ему отомстил спустя несколько
лет, обвинив в контрреволюционном преступлении. Вальтер Рефельд видел причину своих бед в советской
бюрократии: «Всему виной было антикоммунистическое поведение людей из Отдела Регистрации Иностран-
цев, которые заставили меня, не имевшего действительного паспорта, под угрозой не дать мне никаких
документов и советского паспорта для проживания в Советском Союзе, пойти в посольство для продления
паспорта»343. Жена Гельмута Вендта Эрна Брандт была уверена в том, что роковую роль в судьбе ее мужа
сыграла разгромная рецензия на его книгу, появившаяся в газете ДЦЦ и подписанная членом руководства
КПГ Куртом Функом.
Конечно, это не могло примирить арестованного с тюремным бытом, а его родных — с потерей близкого
человека. Психологическое состояние немцев в период массовых репрессий характеризовали шок и