вымученными «признаниями».
Так рождалась цепная реакция фиктивных преступлений, охватившая не только все слои советского
общества, но и проникшая в каждую семью. К моменту ареста Карла Бороша в заключении уже находилась
немка Екатерина Розенберг, ставшая за три месяца до этого его второй женой. По требованию следователя
она перечислила в качестве членов «фашистско-шпионской группы» всех иностранцев, с которыми
встречалась на курсах русского языка в заводском
235
Дворце культуры. Аналогичные показания были получены и от других арестованных. Регистрируя в
протоколе допроса круг знакомых и родственников обвиняемого, следователи НКВД получали богатый
исходный материал для конструирования той или иной «контрреволюционной организации». Зачастую роли
в них расписывались еще до ареста их рядовых участников.
После смены Ежова Берией многие из низовых исполнителей сталинского террора сами оказались в
тюремных камерах. Вот как описывал технологию следствия в 1937 г. один из оперуполномоченных
Коломенского НКВД: «Националов больше всего было на заводах района. В райотделе был учет, сколько в
таком-то цехе работает поляков, немцев, латышей и т. д. Если в цехе окажется группа поляков человек 5-10, то прежде чем арестовать их, на неофициальных совещаниях у Галкина (начальник райотдела НКВД. — А.
В.) обсуждался вопрос, кто должен быть руководителем этой группы. Руководителем группы намечалось то
лицо, которое по должности подходило для этой роли или еще по каким-либо признакам. Когда вопрос о
руководителе группы решался, его арестовывали и брали с него показания на других лиц этой же
национальности, которые работали с "руководителем" в одном цехе и были связаны с ним по работе».
Процесс конструирования аналогичной группы на Коломенском машзаводе не составил большого труда —
резидентами германской разведки были определены инженеры-конструкторы дизельного цеха Эрих Фальтин
и Вилли Михель, покинувшие СССР в 1935 г. После этого следовало «выявить» максимальное количество
исполнителей. Поскольку какие-либо следы или вещественные доказательства их шпионской или
террористической деятельности отсутствовали, обвинительное заключение строилось лишь на стандартном
наборе вымученных признаний.
Вот здесь с Карлом Борошем вышла загвоздка. Человек, которого шесть раз арестовывала германская
полиция, был готов ко встрече и с ее советскими коллегами. Полтора месяца он отказывался признаться в
несовершенных преступлениях, несмотря на все усилия работников НКВД, буквально прочесывавших его
биографию. Даже тот факт, что Борош руководил на заводе стрелковым кружком, рассматривался под углом
зрения подготовки террористических актов. Пространные протоколы одного и того же допроса заполнялись
в деле Бороша разными почерками, что свидетельствует о применении к нему "конвейерного метода", когда
обвиняемого без перерыва в течение нескольких дней допрашивала специальная бригада следователей.
Первый раз Борош не выдержал 13 сентября, признав себя германским шпионом, передававшим Михелю
данные о типах и коли
236
честве выпущенных на заводе бронепоездов и дизелей для подводных лодок. Трудно предположить, что
формовщик литейного цеха имел доступ к такого рода информации, однако это мало волновало следствие.
Все обвинения в проведении вредительской работы вроде изготовления негодных форм для тюбингов
Метростроя Борош отрицал. Не дал он и развернутых показаний ни на кого из своих знакомых по Коломне, за исключением двух «резидентов», давно уже вернувшихся в Германию.
Так и не получив нужных сведений от отца семейства, Московское управление НКВД выдало ордера на
арест обоих его сыновей. Фридрих был схвачен в Коломне 21 августа. Как отмечалось в прокурорском
протесте 1959 г. по следственным делам отца и братьев Борош, «органы НКВД не располагали к моменту их
ареста оперативными данными об их преступной деятельности». Уже на первом допросе Фридрих был
вынужден подписать признание о «фашистских настроениях» собственного отца. Затем эта тема настойчиво
развивалась, и через два дня в протоколе появилась следующая фраза:
«Мой отец БОРОШ Карл, будучи по своим убеждениям фашистом, с первого дня приезда в Советский Союз
в присутствии меня, брата БОРОШ Германа, РОЗЕНБАУМА Арнольда, РОЗЕНБАУМ Катерины,
РУБИНШТЕЙНА Фрица и других участников группы систематически ругал Советскую власть,
руководителей партии и правительства, высказывая в отношении последних террористические настроения».
Но и этого оказалось мало вошедшим во вкус следователям — дав однажды вымышленные показания,
обвиняемый оказывался в полной их власти и им можно было как угодно манипулировать, подготавливая
почву для дальнейших арестов. Боевая биография Карла Бороша не давала покоя его палачам, и на своем
последнем допросе 15 октября 1937 г. Фридрих «вспомнил» следующее: «Мой отец в партии КПГ являлся
провокатором, выдавая безработных полиции, провоцируя избиение рабочих со стороны полицейских и т.
д.». Именно эти показания собственного сына были предъявлены отцу после того, как тот в заявлении на имя
прокурора СССР Вышинского отказался от выбитых от него следствием 13 сентября показаний. Последний
допрос Карла Бороша состоялся 19 октября, согласно его протоколу он вновь признал себя виновным и
попросил уничтожить свое заявление. Остается тайной, какими методами и какими обещаниями
сотрудникам госбезопасности удалось вернуть следствие в нужное русло.
Дела Карла и Фридриха Борошей попали на рассмотрение комиссии Наркома внутренних дел и Прокурора
СССР одновременно, 1 но
237
ября 1937 г. Решения принимались «двойкой» совершенно формально. Бывший начальник московского
управления НКВД С. Ф. Реденс так описывал применявшийся тогда «альбомный метод» расправы с
жертвами террора: на левой стороне листа бумаги следователь писал биографические данные арестованного, на правой — суть дела. Затем эти дела, сшитые в альбомы по сто листов, передавались внесудебным
органам, которые «за несколько часов разбирали 500-600, а то и тысячу дел, и их решение было
окончательное... Как правило, в 95 % случаев это была высшая мера наказания. Затем писался протокол и
давался на подпись Ежову. Ежов, как я сам неоднократно видел, их не читал, приоткрывал последнюю
страницу и со смехом спрашивал, сколько тут полячков...».
3 ноября отец и сын были привезены на Бутовский полигон. Возможно, они нашли друг друга в бараке, где
приговоренные ожидали вывода на расстрел. Для палачей те несколько слов, которыми люди могли
перекинуться в последние минуты своей жизни, уже мало что значили. День был как день, ничего
особенного — бутовская земля приняла в себя 233 новые жертвы сталинского «правосудия».
К этому моменту в руки органов НКВД попал и младший из Борошей, сразу же после ареста отца
перебравшийся к матери в украинский город Мелитополь и устроившийся токарем на завод «Победа».
Наивная попытка скрыться от всевидящего ока карательных органов обернулась лишь месячной отсрочкой
от ареста. Осенью 1937 г. массовые репрессии достигли своего пика, и огромный аппарат наркомата работал
на пределе своих сил — даже анкету арестованного Герман Борош был вынужден заполнять самостоятельно.
Первый допрос состоялся 16 ноября, когда отца и брата уже не было в живых. Вновь внимание следователя
сосредоточилось на аресте Германа в марте 1933 г., когда ему было всего 17 лет. Как и четыре года тому
назад, молодой человек отказался давать обвинительные показания на своих близких. Признание в том, что
он присутствовал в Коломне на вечеринках, которые устраивало немецкое землячество, вылилось в