Издательство иностранных рабочих. Под пытками он признался в том, что среди десятков сторонников его
контрреволюционной организации в Коминтерне находилась и Роберта Гроппер. Последняя доказывала в
ходе допросов, что их отношения ни на йоту не выходили за рамки служебных, но для следователя это было
неважно. Ему хватало формальной стороны дела — любые контакты с арестованным «врагом народа»
должны носить контрреволюционный характер — и в прошлом, и в настоящем. Ну а будущего у тех, кто
попал на Лубянку, быть не могло по определению.
241
Роберту Гроппер не пытали — или она просто никогда не упоминала об этом в своих заявлениях и письмах.
За годы пребывания в тюрьме она (как и тысячи других арестованных иностранцев) стала свободно говорить
по-русски, а в начале следствия «совершенно не знала русского языка и не могла следить за протоколом
допроса». Это было наиболее заметной чертой ее характера — искать причины происходивших с ней
событий в себе самой, в своих слабостях и недостатках. И не судить других — в показаниях Гроппер нет ни
одного выдуманного обвинения в адрес своих соратников, даже тех, кто уже был вычеркнут из истории КПГ, умер или находился в застенках НКВД.
Гораздо более, чем физическое насилие и подтасовки следователей, Роберту Гроппер ранили неправедные
обвинения, связанные с ее партийной работой в Германии. Однако и здесь она была готова продолжать
борьбу, в том числе и против конъюнктурного переписывания истории КПГ. Речь шла все о том же эпизоде, связанном с борьбой «антипартийной группы» Неймана-Реммеле за новую тактическую линию. Роберта
видела в нем неудачную попытку активизировать антифашистское сопротивление, а отнюдь не столкновение
личных амбиций вождей КПГ.
«За период всей моей партийной жизни я никогда не входила ни в какие группы или фракции и никогда бы
не сделала этого также и в этом случае. Меня обвиняют в том, что я разделяла взгляды Неймана, его ошибки
— индивидуальный террор в политике единого фронта. Да, это правда. Но, по моему мнению, вместе со
мной эту ошибку совершили почти тысячи партийных товарищей, большая часть партии. В это время в
партии была одна политическая линия, которая была принята политбюро ЦК, в котором, к сожалению,
Нейман, как мы все увидели позже, имел гибельное влияние. Эту линию проводили все. В борьбе против
фашизма лозунг "бей фашистов" и т. д. Оценить положение было нелегко. Кровавое наступление фашистов, тайные убийства, как нужно было на это отвечать?
Сейчас я уже знаю, что были сделаны серьезные ошибки в вопросе о завоевании социал-демократических
рабочих, но не было ли у нас в 1932 г. социал-демократического правительства в Пруссии, которое было
готово на всякие гнусные действия, направленные против рабочих? Обстановку тогда было оценить крайне
сложно. В партии не было никаких открытых дискуссий, даже дискуссий между товарищами. Если бы такие
дискуссии были, были бы выяснены все вопросы, и я смогла бы исправить мои ошибки».
Это — строки из письма Роберты Гроппер, написанного в тюрьме Генеральному секретарю ИККИ Георгию
Димитрову, который не
242
понаслышке знал, насколько опрометчивым оказался курс немецких коммунистов. По сути дела, из их
ошибок и выросла политика «антифашистского народного фронта», принятая Седьмым конгрессом
Коминтерна. То, что в те годы борьба с гитлеровским режимом прокладывала себе курс методом проб и
ошибок, оказалось трагическим знаком эпохи — знаком, характерным не только для коммунистов.
Годы в тюрьме при отсутствии родственников и друзей, которые могли бы оказать хоть какую-то помощь,
три года без единой передачи «с воли», сделали свое дело. В своих заявлениях начальнику тюрьмы Роберта
Гроппер писала о том, что ее платье износилось в клочья и совершенно развалились туфли, ей не в чем
выйти из камеры на допрос. Такого рода просьбы на «бытовые темы» отправлялись к следователю, который
вел ее дело — иногда даже небольшое послабление тюремного режима заставляло обвиняемого идти на
компромисс с собственной совестью, соглашаться с той версией «государственных преступлений», который
навязывали ему оперативные работники НКВД.
Новый поворот дело Гроппер приняло после подписания в августе 1939 г. пакта о ненападении — началась
подготовка немцев, считавшихся германскими подданными, к отправке в Третий рейх. В Бутырке создали
специальную камеру гостиничного типа — кровати с белыми простынями, столы с посудой, выдали чистое
белье. Даже отправляя в лапы гестапо политэмигрантов, советское руководство не хотело ударить лицом в
грязь. Людей откармливали, лечили, давали отрасти волосам, и только после этого фотографировали для
оформления выездных документов. Почему Роберта Гроппер оказалась в этой камере класса «люкс»,
осталось неизвестным. Так или иначе вопрос о стоптанных туфлях и платье, превратившемся в рубище,
отпал сам собой. В этой камере Роберта вновь увидела жен многих функционеров, с которыми всего 7 лет
назад работала в ЦК КПГ, в том числе — вот совпадение! — и жену Гейнца Неймана.
В момент временной либерализации тюремного режима отлаженная система дала сбой. Роберту Гроппер
посчитали уже осужденной, т. е. находившейся на более свободном режиме, чем подследственные. Поэтому
ее просьба о помощи, адресованная немецкой секции ИККИ и датированная 1 декабря 1939 г., была
направлена начальником Бутырской тюрьмы не следователю, а напрямую в Коминтерн. Мы не узнаем, было
ли это простым упущением бюрократической машины или сознательным шагом опытного чиновника, чтобы
наконец-то решить вопрос с бутырской «долгожительницей». В письме Гроппер содержалась линия защиты,
которой придерживалась подследственная, она просила руководителей КПГ подтвердить эту линию: да,
243
были ошибки и заблуждения, но не было политических уклонов, а тем более преступлений.
Сигнал был понят, хотя и отправился обратно в сильно ослабленном виде. Характеристика, подготовленная
будущим лидером ГДР Вальтером Ульбрихтом, содержала весьма уклончивую оценку позиции обвиняемой:
«Хотя она и не выступала за группу Неймана, но и вместе с тем не боролась против этой группы...» Но затем
позитив все-таки перевешивал: «Роберта Гроппер осознала свою политическую ошибку. Нет оснований
считать, что после 1932 г. она имела отношение к группе Неймана».
Нетрудно себе представить, какой переполох вызвала в областном управлении НКВД справка, присланная из
Коминтерна. Она, по сути дела, разрушала и без того зыбкое обвинение в антисоветской деятельности.
Почти через год, в ноябре 1940 г., на ней появилась виза начальника отделения, курировавшего ход следствия
по шпионским делам — «справка приобщению к следственному делу не подлежит». Вопрос о личной вине
обвиняемой не играл в данном случае никакой роли — речь шла о непогрешимости органов
госбезопасности, продолжавших считать себя «щитом и мечом пролетарской революции».
Подошла к концу и эпоха «пакта о ненападении» с нацистской Германией, а Роберта Гроппер все еще
оставалась в Бутырке. В марте 1941 г. она писала главе недавно созданного Наркомата госбезопасности
СССР Меркулову: «Следствие по моему делу было вторично закончено 13 декабря 1938 г. Двадцать месяцев
меня не вызывали, а 16 сентября 1940 г. мне сообщили, что я снова числюсь за следственной частью... Мое
положение здесь в тюрьме тяжелее положения других заключенных. Русские арестованные имеют
возможность получать сведения о своих семьях и передачи от них. Я немецкая подданная. Здесь, в
Советском Союзе, у меня нет ни одного близкого человека. Моя старая мать и моя дочь находятся в