московном поселке Ильинское. Как оказалось, «жить и работать в летней даче, особенно при моем
состоянии здоровья в зимние месяцы было невозможно... на этой даче не было отопления, не было печи».
Клейста трепала жестокая лихорадка, участились приступы нервной болезни. Людвига пришлось отдать в
детский дом, а к жене, у которой была дочь от первого брака, он мог приходить только в гости. В конце
концов Клейст получил койку в Доме политэмигрантов на улице Обуха. Это гарантировало по крайней мере
тепло и стабильность,
250
хотя что могло быть стабильным в ту эпоху сплошных социальных экспромтов?
Оказавшись перед перспективой проживания на улице, Клейст принял это предложение, хотя и без особого
восторга: «Я возражал главным образом против того, что меня поместили вместе с людьми, которые были
исключены из партии и отношение которых к партии было очень сомнительным», — рассказывал он на
одном из допросов. К 1937 г. функционер КПГ уже в полной мере освоил правила жизни в сталинской
Москве — любой контакт может оказаться роковым, любой шаг, не санкционированный сверху, —
последним. В период «немецкой операции» Дом политэмигрантов пустел день ото дня, точнее, от ночи к
ночи. 23 марта в Доме политэмигранта были арестованы четыре его последних обитателя. Среди них был и
Вилли Клейст. В справке на арест в качестве причины для задержания было названо только общение с
соседями по общежитию, которые к тому времени уже были давно арестованы.
Однако вскоре в Ленинском райотделе НКВД, который «обслуживал» Дом эмигранта разобрались, что
имеют дело с птицей высокого полета. Следственные материалы были переданы наверх по инстанции,
Клейста сделали участником «шпионско-троцкистского заговора в немецкой секции Коминтерна».
Временной разрыв между арестом и первым допросом, когда просто собирались сведения о человеке, с
одной стороны, и «признательным протоколом» — с другой, очень многое говорит исследователю, который
имеет дело с судьбами жертв политических репрессий. В следственных материалах Клейста нет данных о
допросах, состоявшихся между 23 марта и 22 июня — что происходило в эти 3 месяца, какому давлению он
подвергался, какие муки испытывал, мы уже никогда не узнаем. Но и в конце июня Клейст отказался давать
порочащие себя показания. Школа ответственного функционера радикальной партии, помноженная на опыт,
полученный в гитлеровском концлагере, придавали ему необходимую стойкость.
Тогда следователи отказались от лобовой атаки и попытались оказать психологическое воздействие,
предъявив Клейсту его товарищей, сломленных ранее. Решающим моментом в ходе следствия по его делу
стало 27 августа 1938 г. В этот день в ходе допроса Вальтера Диттбендера последний отрепетировал
«правильные ответы», которые ему следовало давать на очной ставке. После этого в кабинет следователя
был вызван Вилли Клейст. Ему пришлось выслушать следующее признание Диттбендера: «Я предложил
Клейсту заняться вопросом подготовки новых кадров для создания троцкистско-террористических групп в
Доме политэмигрантов, в гостинице
251
"Балчуг", в доме ЦК МОПРа. Это задание Клейст плодотворно реализовал».
Нетрудно представить себе тот шок, который испытал обвиняемый в несовершенных преступлениях. В
трудных ситуациях Клейст неоднократно обращался к представителю МОПР за поддержкой и материальной
помощью, теперь же каждый полученный им рубль оказывался платой за поставку шпионской информации.
Диттбендер продолжал исполнять заученную роль: «Я хочу еще раз посоветовать Клейсту, чтобы он
заканчивал свою борьбу с советским следствием и становился на путь саморазоблачения, ибо вся наша
контрреволюционная организация органами НКВД вскрыта и единственным выходом из этой
контрреволюционной грязи может служить только чистосердечное признание своей вины перед Советской
властью».
Это был сильный аргумент — разве может настоящий коммунист сомневаться в том, что советское
государство, а тем более органы государственной безопасности, делают все для блага социализма? Но с
другой стороны, как быть с личной убежденностью в собственной невиновности? Можно ли уважать себя
после того, как погрузишься в ложь, а значит, обречешь на гибель своих товарищей по борьбе? Очная ставка
завершилась ничем, Клейст продолжал стоять на своем. И оказался прав.
После завершения «ежовщины» многие из обвиняемых стали отказываться от своих признательных
показаний, данных под давлением следователей. Среди них был и близкий знакомый Клейста, тоже депутат
Прусского ландтага, Пауль Швенк. Уже 2 декабря 1938 г. он признал, что оклеветал товарища: «Клейста я
могу охарактеризовать как исключительно честного, много работающего для компартии человека». Дело
стало разваливаться как карточный домик, фактически оно держалось теперь на показаниях одного
Диттбендера. Чтобы спасти сфабрикованную конструкцию, руководство областного управления НКВД
разрешило выводить за рамки дела о заговоре в немецкой секции Коминтерна тех из обвиняемых, кто не дал
ни одного «признательного протокола».
28 января 1939 г. так поступили и с Вилли Клейстом. Однако в основе такого поворота событий лежали не
только его уверенность в своей правоте и несгибаемая воля, но и активная борьба с неправедным
следствием. В его архивно-следственном деле сохранились многочисленные жалобы и заявления, которые
после снятия Ежова стали приобщаться к следственным материалам, передавались органам прокуратуры.
Они представляли собой не крик души оказавшегося у последней черты человека, а скрупулезное
разоблачение всех пунктов обвине
252
ния. Такие заявления не появлялись спонтанно, они складывались в голове долгими ночами, когда
заключенные спали по очереди в переполненных камерах, и заучивались наизусть. Их тексты напоминают
ходьбу по лезвию ножа, хотя внешне они и выглядят достаточно серо на фоне других откровений узников
Лубянки. Не случайно они адресованы не Сталину и не Ежову, как обычно, а конкретному следователю,
знакомому с обстоятельствами дела. Именно такой стиль борьбы дал свои результаты.
В своих заявлениях Клейст не допускал и намека на то, что все произошедшее с ним являлось театром
абсурда. Последовательно разбивая доводы обвинителей, он делал вид, что принимает их всерьез. Такая игра
со следователями не могла не импонировать последним. Сказывалось и то, что им приходилось иметь дело с
одним из героев революционной борьбы, на примерах которой воспитывались антифашистские убеждения
молодого поколения советских граждан. 11 мая 1939 г. состоялся последний допрос, зафиксированный в
деле. Судя по его протоколу, следователь в какой-то степени попал под влияние сильной личности — все-
таки перед ним сидел человек, отчет о выступлении которого на Лейпцигском процессе напечатали все
советские газеты. В тот же день Клейсту было сообщено об окончании следствия по его делу. Но он не стал
пассивно ждать приговора, а продолжал сочинять заявления, в которых точно выдерживал собственную
линию защиты — никаких сомнений в правильности проводимой политики репрессий и резких выпадов в
адрес следствия, и в то же время никаких уступок в вопросе о собственной вине.
15 июня 1939 г. он писал следователю: «Уже почти 15 месяцев я нахожусь в тюрьме. Мое мнение по поводу
этого ареста Вам известно. Оно по-прежнему то же самое: если этот арест по причинам внутреннего и
внешнего положения Советского Союза явился частью общих мероприятий, направленных против
эмигрантов, то я как коммунист достаточно политически грамотен и дисциплинирован, чтобы все это понять