оборудование за конкретными людьми, что позволило резко сократить количество аварий. Для кинофильма
«Волга-Волга» был построен специальный тонваген, хотя на такое оборудование не имелось даже проекта.
Многие из фактов, приведенных Гримом в своих показаниях, если очистить их от контрреволюционной
«упаковки», могли бы в немалой степени дополнить историю отечественной кинематографии.
По воспоминаниям знакомых его жены Марии Шавер, работавшей в Коминтерне, Мориц-Гримм пропадал на
студии с утра до вечера, ча
259
сто отправлялся туда и в выходные дни. Но дело сдвинулось с места, технический уровень советских
кинокартин в течение двух-трех лет достиг мировых стандартов. Гримм имел все основания считать себя
удачливым представителем новой советской интеллигенции — ему предоставили служебную машину, семья
получила отдельную квартиру в центре Москвы, в Большом Гнездниковском переулке.
Желание отправиться на передовую мировой революции не исчезло, но незаметно отошло на второй план,
тем более что и Коминтерн не проявлял особого интереса к своему бывшему сотруднику. Гримм продолжал
оставаться в стратегическом резерве, в ходе одного из допросов он говорил, что «мне было предложено
вести себя в Москве как на конспиративной партработе». Члену московской организации КПГ было
запрещено посещать общие партийные собрания, даже взносы он платил тайно. Однако такая секретность не
распространялась на высших руководителей германской компартии — Гримм неоднократно устраивал им
экскурсии в съемочные павильоны «Мосфильма», у него в гостях бывал Вильгельм Пик, ставший в 1935 г.
Председателем КПГ.
1937 г. вошел в историю СССР не только выходом в прокат таких замечательных фильмов, как «Петр
Первый» или «Возвращение Максима». И не столько этим. В стране полным ходом шли массовые
репрессии, они охватывали все новые группы населения, попадавшие в категорию «врагов народа». Дошла
очередь и до иностранцев, каждый из которых рассматривался в качестве шпиона, работающего на державы, враждебные Советскому Союзу. 8 марта 1938 г. был арестован и Ганс Мориц-Гримм. Первоначально просто
как выходец из Германии, хотя и получивший к моменту ареста советское гражданство. Как только был
установлен круг его знакомых, у следователей из областного Управления НКВД появился простор для
фантазии, или, используя служебный сленг, «для разворота дела». К тому моменту давно уже были
арестованы и Абрамов-Миров, и Сливкин. После невыносимых истязаний и угроз они стали давать
«чистосердечные показания». Первый признал себя резидентом нескольких иностранных разведок, второй
— главой троцкистско-террористической организации в Государственном управлении кинематографии.
Анализ хода следствия показывает, что дело Гримма поворачивали и в первом, и во втором направлениях, ожидая, очевидно, решения вышестоящего начальства. Чем пышнее был букет пунктов политической 58-й
статьи УК, которые фигурировали в обвинительном заключении по делу, тем более благоприятными
оказывались перспективы получения новых званий, наград и повышения по службе. Никогда оперативные
сотрудники НКВД не совершали такие головокружи
260
тельные карьерные скачки, как в тот страшный год, когда им было поручено проведение «массовых
операций».
Уже 15 марта 1938 г. арестованный немецкий инженер признал себя шпионом и агентом гестапо. В ходе
допроса 14 августа Гримм добавил, что принимал активное участие «в право-троцкистской организации,
действовавшей в системе кинопромышленности, и по ее заданию на Мосфильме вел вредительскую
деятельность». Поскольку под началом немца находился отдел киностудии, занимавшийся подготовкой
пиротехнических эффектов, Гримму приписали заодно и подготовку покушения на руководителей
большевистской партии и советского правительства. Согласно первому обвинительному заключению по его
делу, немецкий инженер разработал конструкцию ручной гранаты, выполненной в виде портсигара и
начиненной динамитом, чтобы бросить ее из рядов демонстрантов на трибуну Мавзолея.
Любой разумный человек поставил бы вопрос, возможно ли физически выполнять враждебные действия
такого масштаба, но в системе НКВД сомнения не приветствовались. Напротив, чем невероятнее была ложь, тем охотнее ей верили те, кто распределял арестованных по первой и второй категориям. Но в данном случае
подручные Ежова, стараясь выслужиться перед своим начальством, явно переборщили.
Дело Гримма, как крайне опасного шпиона и террориста, было передано не на Особое совещание НКВД, а в
Военный трибунал Московского военного округа. Но к концу 1938 г. шестерни сталинского террора стали
сбавлять обороты — кровавый Молох был просто не в состоянии перемолоть такое количество жертв,
попавших в его объятия. Снятие Ежова с поста наркома НКВД означало, что Сталин дал сигнал к окончанию
эпохи беспредела органов госбезопасности. Одними из первых это поняли те, кто томился в переполненных
тюрьмах в ожидании приговора. Подследственные в массовом порядке начали отказываться от данных ранее
вымышленных признаний. 4 декабря 1938 г. Гримма вызвали для подписания протокола об окончании
следствия. Он написал, что его показания, данные ранее, не соответствуют действительности, однако
сотрудник НКВД порвал бланк и повторял процедуру до тех пор, пока подследственный не сдался и не
поставил свою подпись без всяких комментариев.
Немецкий инженер еще не знал, что его дело направлено в Военный трибунал, а значит, у него появился
шанс рассказать о самооговоре в ходе судебного заседания. 31 марта 1939 г. Гримм оказался перед коллегией
военных судей, его просьбы вызвать на заседание свидетелей обвинения суд во внимание не принял.
Впрочем, к тому
261
моменту все они — Абрамов-Миров, Пятницкий, Сливкин — уже были расстреляны. Подсудимый старался
не терять хладнокровия, но иногда его захлестывали эмоции от пережитой несправедливости, причем как
раз от людей, которых он считал своими защитниками и покровителями: «Проверять мою работу (по
установлению радиосвязи с Москвой. — А. В.) за границу ездили сотрудники НКВД, за хорошую работу они
меня расцеловали, а теперь вот посадили».
Судьи посчитали, что следствие не собрало достаточного количества улик, и отправили дело на
доследование. Это было первой, но самой важной победой Ганса Гримма в борьбе за свою честь и жизнь.
Впоследствии он подробно рассказывал, какими методами из него выбивались нужные показания в период
следствия: «Я находился на допросах почти ежедневно с 5 августа по 30 августа (1938 г. — А. В.) по 20 часов
в день», угрозы репрессировать семью дополнялись избиениями — «меня обрабатывало четыре человека».
Гримма довели до такого состояния, что он был отправлен в тюремную больницу, но и оттуда его доставляли
на допросы на носилках.
Чтобы облегчить себе жизнь, следователь требовал от обвиняемого изложить на бумаге собственноручные
признания в шпионской, диверсионной и террористической деятельности. Если они по тем или иным
причинам не устраивали работников НКВД, обвиняемого били, и все начиналось сначала. Таких показаний в
деле Гримма — несколько десятков. Они написаны дрожащим почерком, в них трудно увидеть хоть какую-то
логику, очевидно, что писавший их находился в состоянии аффекта. Затем следователь отбирал нужные
сведения, переводил их в форму вопросов и ответов, связывал воедино разные факты, придавал им
«контрреволюционную окраску». И давал подписать сконструированный таким образом протокол допроса.
В ходе дополнительного следствия практически все обвинения в адрес Морица-Гримма вроде начиненной