Маур медленно шел, взглядывая то на скачущее пламя над своей головой и прыгающие в глаза грубые стрелы, выбитые на камне, то опуская голову в темноту, чтоб увидеть землю и не споткнуться. Но под ногами было гладко, будто там вылизанный ветрами скальный уступ. И через два десятка шагов он оставил попытки что-то разглядеть, просто бережно ставил ноги, шаг за шагом, глядя на стрелы и послушно минуя черные ответвления в стенах. Его шаги глухо отдавались в петляющем лабиринте, и на звук их накладывался мерный топот идущего позади старика. И только раз, задрав голову, чтоб высмотреть, не видно ли между скал неба со звездами, Маур споткнулся и упал на колено, взмахивая руками. Тут же под угрожающее бормотание вскочил, снова пошел, глядя на стены и не делая попыток поднять голову.
Время тянулось, как тянется липкая смола из рассеченного ствола дерева ловушек, вытягивалось тонкой ниткой и казалось, сейчас порвется совсем. Тогда Маур вспоминал о мертвых, потерявших в лабиринтах свое время, и его спина под плащом покрывалась холодным потом. Но он делал шаг, время набухало, утолщалось и катилось быстрее, показывая в красном свете то стрелу, выбитую по левую руку — на ней было оперение, и наконечник раздваивался как змеиное жальце, то стрелу справа — тонкую без пера, с узким наконечником. А потом стрелы шли и шли по левой стороне, одинаковые, и снова, под утончение времени, мальчику казалось, что глухие шаги топочут на месте и он никуда не идет, хотя ноги устали и подмышками стало горячо от долгой ходьбы.
А вдруг там, снаружи, давно уже утро, его сменил день, протрубили слоны, уходя маленьким стадом на водопой к озерцу. Птицы-ткачики, пересаживаясь огромными стаями с одной акации на другую, склевали сухие плоды, и на последнем за этот день дереве уселись спать, склоняя к крылу маленькие головки. И даже если снаружи ночь, то она уже другая, следующая. А может… тут он замедлил шаги, не в силах поднять ногу и двинуться дальше…Может, прошло много дней, Пококо давно вернулся с дальних трав и они с мамой Коси успели постареть…
Из-за спины послышался резкий окрик и Маур сделал шаг, с ужасом думая, как изменился голос старого Карумы. Он говорильщик, а все они колдуны, хоть и не признаются. Вот и сейчас, кто идет за ним? В кого обратился папа Карума, рассказывающий о светлых богах и ночной птице Гоиро?
От страха онемели плечи, и нужно было оглянуться. Пусть там позади страшное, пусть там белые маски с черными метинами, в каких пляшут в полнолуние пришлые из-за озера-моря знахари, и пусть от одного взгляда на злую морду Маур окаменеет, но идти дальше, не зная, что сталось с Карумой, он не имел больше сил. И, покрываясь ледяным потом, который градинами спрыгивал с лопаток и локтей, мальчик остановился, медленно поворачиваясь и глядя в красноватый полумрак широко раскрытыми глазами.
Но резкий удар по стриженому затылку дернул его голову назад.
— Дойди! — проскрипел незнакомый яростный голос.
И Маур, всхлипывая, пошел быстрее.
Коридор расширялся, стрелы со стен пропали, а впереди наливалась живым светом невидимого костра пузатая расщелина, похожая на кувшин, раздавала стороны вширь и снова сводила их высоко над головами, смыкаясь. Под ногами заскрипел песок, поблескивающий в свете из расщелины, а огонек факела, который нес его провожатый, исчез, растворяясь в ровном большом свете, льющемся из большой круглой пещеры, куда ступил мальчик и встал, уже не понукаемый сзади.
Три костра освещали грубые черные стены, испещренные значками и линиями, свет разгорался и тускнел, и письмена оживали, переползая с места на место. У каждого костра сидела черная фигура, закутанная в просторный плащ, мальчик невнятно вспомнил — такие же остались у костра рядом со стадом Карумы. Он быстро оглянулся. И уперся глазами в качающийся на грубой цепочке медальон — прямо перед лицом. Скользя взглядом по тусклой цепочке, что болталась на выпуклой безволосой груди, уже обреченно знал, что не папа Карума следовал за ним эту дорогу-вечность. И что значит этот венок, сплетенный из множества бронзовых стрелок, грозно щерящих в стороны острые жала, знал тоже. Такие носили бэйуны, те самые, что всегда жили отдельно и приходили в деревни раз в несколько лет — собирать мальчиков для обряда, который переводил их во взрослую жизнь.
Цепочка охватывала толстую шею, теряясь за складками распахнутого черного плаща. И над головой мальчика — тяжелый подбородок с проборами, между которых туго стягивались короткие косицы бороды, с навешанными на кончики яркими камушками. Большое лицо наклонилось, толстые губы раскрылись в грозной улыбке, блеснули подпиленные белые зубы.
— Поклонись и принеси дар ночной птице Гоиро, мальчик, в последние вдохи своей детской жизни. Ты избран и Гоиро примет обряд, ожидая сегодняшней ночью единственного мужчину вместо многих.
Маур стоял неподвижно, смотрел в большие навыкате глаза бэйуна, в голове все перемешивалось. Обряд? Мужчина? Он — мужчина? Но ведь еще два года, вот и годоя так же сказал… а вдруг он шел сюда по лабиринтам два года? И старый Карума шел следом и умер от старости. Но где тогда другие мальчики, ведь бэйуны забирают их десятками из каждой деревни… И почему…
— Ты заставляешь ночь ждать? — прогремел голос.
— Я? — Маур огляделся. Костры полыхали, трещали искрами, а в середине блестящего красным песка лежала длинная темная циновка. Он сглотнул и вцепился руками в плащ.
— Но у меня… нет подарка. Я не знал. Копье оставил. Папа Карума…
Сильные руки дернули край плаща, и знахарь вытолкнул мальчика в середину, к циновке.
— Гоиро примет твою детскую одежду.
Трое встали, обступая раздетого Маура, а за их спинами его провожатый, скомкав, сунул зеленый плащ, подаренный мамой Коси, в ближайший костер, проговаривая невнятные слова.
Один из мужчин протянул мальчику скорлупу страусового яйца, в которой колыхалось зелье с сильным запахом. Второй ловко сдернул с его пояса поношенную короткую кангу. Третий, доставая из складок плаща узкий, сверкнувший красным кинжал, отступил к циновке и, не снимая капюшона, присел в изголовье.
— Пей.
Покряхтывая и треща, горел в костре зеленый старый плащ. От тлеющей ткани поднимался к потолку пещеры едкий запах, но не мог перебить тяжелого запаха варева, парящего у самых губ мальчика. Маур зажмурился и глотнул. Вязкая сладкая жижа толкнулась в горле, лениво протекла в желудок и замерла там теплым булыжником, тяжеля живот. Толстые руки провожатого придерживали дно сосуда, не давая отвернуться. Мужчина, поднесший чашу, выл одно бесконечное слово, не переводя дыхания, лицо его надувалось, выкатывались лихорадочно блестевшие глаза. Покачивались на груди мужчин знаки бэйунов — желтые на черном. И Маур глотал и глотал, стараясь не поперхнуться.
Дня, когда бэйуны заберут детство и сожгут его в своих кострах, а пепел развеют над саванной, все мальчики ждали с нетерпением. Тогда уже никто не будет командовать младшими пастушками-олиндо, гоняя их за тысячи шагов к дальнему роднику или заставляя стеречь копья бравых защитников стад, воинов-мараке, пока они спят под навесом, напившись пива. С пяти лет мальчики делали друг другу насечки на левой руке, чтоб знать, сколько времени осталось до свершения обряда. Десять насечек появится на детской руке и мальчик каждое утро будет в первую очередь вглядываться в плывущий над саванной туман — а вдруг сегодня покажутся черные силуэты бэйунов, и, не заходя в деревню, те взмахнут над головами копьем, украшенным гирляндой белых и серых перьев. Тогда, под плач и причитания матерей, мальчики накинут плащи, возьмут свои детские копья и в правую руку каждый заберет припасенный для птицы Гоиро детский подарок. Кто-то делал браслет из кожи слона, украшая его цветным бисером и жирафьим плетеным волосом. Кто-то вырезывал из дерева чашу, и полировал ее краем плаща, чтоб все прожилки горели на солнце, как золотые сетки на мелководье. А другой оттачивал наконечники стрел, выменянные у кузнеца на молоко и лепешки.
Они возвращались на рассвете, сами, без плащей, копий и подарков, с бедрами, замотанными окровавленными рваными кангами, с потрескавшимися сухими губами и обмазанными красной глиной бритыми затылками. И матери, вопя, забирали своих мальчиков, чтоб в последний раз позаботиться о них, как заботятся о детях — семь дней новые взрослые будут лежать в родительских хижинах, пить молоко, перемешанное с медом и кровью, есть жареное мясо и спать, пока матери, хлопоча, меняют им промокшие от крови повязки. А потом новые мараке выйдут на праздник, в накинутых на плечи красных тогах. И, опираясь на боевые тяжелые копья, сядут у костров напротив девушек, подмечая, которую выбрать.