О том, как проходил обряд, мараке не говорили. А тем более не говорили они о том с мальчиками, мечтающими стать взрослыми. Лишь наставники мараке, иногда собирая мальчишек, внушали, чтоб те готовились проявить мужество. Потому что птица Гоиро слышит каждый крик, каждый стон, и того, кто испугался, навечно оставляет в пастушках-олиндо — на свой позор и потеху деревни.
Последний глоток с трудом улегся в наполненный сладкой тяжестью желудок, подпирая горло, и Маур, слабой рукой отталкивая от лица пустую чашу, глупо рассмеялся. В голове все кружилось, бронзовый знак перед глазами плыл, распухая до размеров луны, стрелки срывались с него и летели в стороны, поражая всех и вся. Это было весело, хоть и немного страшно.
Подталкиваемый в спину, мальчик добрел до середины пещеры и повалился спиной на длинную циновку. Раскинул руки, невнятно подборматывая голосам бэйунов, и вдруг его голова оказалась зажатой жесткими коленями, а ноги заныли от тяжести усевшегося на них мужчины. Сверкнул узким бликом кинжал, опускаясь к бедрам. И со смехом, переходящим в сдавленный стон, который Маур тут же прикусил стиснутыми зубами, он потерял сознание от острой, как лезвие кинжала, боли.
Глава 6
Мальчик не приходил. Жаркий день кончился и в звездном небе поплавком ныряла среди туч луна, а Нуба сидел, по-прежнему привалясь к стволу, обнимая колени связанными ремнем руками. Мальчик не было уже две ночи, после того, как исчез, пообещав узнать у Карумы, за что гневается птица Гоиро. Мысленный разговор с княжной помог пленнику освободиться, руки и ноги слушались его, но если он остается, как сказал он о том Хаидэ, то кто снова свяжет ему запястья, чтоб Карума не заметил своеволия годои? Прошлой ночью старик опять приводил мужчин и, погружаясь в свою внутреннюю темноту, Нуба уступал место в мозгу годое, а после, очнувшись, почти не помнил их вопросов и своих ответов. Но знал — будь они нужными, память была бы ясной. Сейчас, слушая вечерних цикад и дальние крики пастухов-олиндо, собирающих скот в загоны, Нуба одновременно прислушивался к себе — что скажет ему другой, личный годоя, который лишь для него?
Что-то произошло в мире, нарушив естественный ход вещей. И виной тому упрямое и спокойное лицо Хаидэ, ее просьба о возвращении. Почти приказ.
Он повел шеей, чтоб не мешать крови двигаться по затекающим мышцам, и кинул внутренний взгляд по своим следам, в прошлое. Увидел всю тропу, от первых воспоминаний о жизни в селении, лепившемся к невысоким горам, в другой части огромной страны черных людей, до нынешней ночи, в которой он — огромный, темный, покорно сидит со связанными руками. Но — готовый действовать, как только нащупает верный путь.
Тропа. Иногда узкая, еле заметная, иногда широкая, как караванная дорога в пустыне, где погонщики кладут свой шлях рядом со следом предыдущего каравана, никогда не наступая на взрыхленную чужими верблюдами слабую почву. А то песок, потревоженный впервые за тысячи лет, раздастся, шурша, и стреножит скот, заставляя больших животных, теряя силы, биться в зыбких объятиях. Петляя по равнинам и прячась в тугих зарослях предгорий, его тропа шла вперед, иногда сужаясь до нитки, но нигде не обрываясь, ведь разорвись она — это была бы смерть и дальше вместо Нубы шел бы уже другой воин, по новой тропе.
Может быть, я уже другой? Может, моя старая тропа кончилась тут, под деревом годои и прежний Нуба мертв?
Он задал эти вопросы себе и стал ждать ответа, одновременно следя за петлями и витками тропы прошлого, будто он сам птица Гоиро — висит над миром, положив на черные тучи огромные крылья, и глядя тысячами звезд-глаз, раскиданных по всему атласному телу, крытому скрипучими гладкими перьями.
Его тропа началась там, на краю красной пустыни, из которой вылезли в незапамятные времена горы, такие старые, что макушки их давно рассыпались и стали плоскими. Но высоты черных гор, стоявших как стадо, сбившееся в бурю, хватало для того, чтоб тучи и облака, несомые ветрами, прибивались к покрытым осыпями вершинам. И потому прямо рядом с мертвой пустыней курчавились по склонам гор кустарники и деревья, заплетенные лианами. Бежали по расщелинам ручьи, спускались к границе и пропадали в песках, выпитые пустынной жаждой. Рядом с раскаленным воздухом пустыни протекали над лианами быстрые яркие дожди, собирая под собой сверкающие радуги.
Жители горного леса плели свои хижины на нижних ветвях старых деревьев, и с шатких террас перед входами, через качающиеся ветви была видна пустыня, полная зыбких миражей днем и накрытая безмерным звездным покрывалом ночью.
Готовясь стать охотниками на горную дичь — крикливых обезьян, медленных больших ящериц и цветных птиц, украшенных водопадами пушистых перьев, мальчики мастерили луки, соревновались, стреляя в цель из духовых трубок короткими стрелами (у взрослых охотников те были смазаны быстрым и злым ядом), а девочки плели корзины и бродили с матерями в прозрачных водах ручьев и заток, хлопая корзинами над мелькающими тенями рыб. Страна зеленых гор была достаточно большой, чтоб вырастая, молодые могли брать себе жен из других селений, куда идти и идти расщелинами меж черных вершин, набитыми листвой и птичьими криками. Но все же некоторым она становилась мала, как детский браслет, стягивающий растущие мышцы на крепком плече. Тем, кто рождается не для семьи и охоты.
Об этом знали маримму, живущие за верхушками гор. Испокон веку они приходили в селения за мальчиками. Чтобы провести их через ущелье предков в жизнь мужчины. А девочки, глядя вслед, оставались ждать. Их в жизнь женщин провожали старухи, живущие тут же, в поселках.
Каждые три года тропы молодых уходили в леса, петляли в предгорьях и возвращались обратно в родные селения. Но каждый год маримму, закутанные в белые тоги, с угольными лицами под белоснежными тюрбанами, неспешно ходили по деревням, заглядывая в лица мальчиков. Искали тех, в чьих глазах отражались пустынные миражи. Так найден был ими Нуба, один из немногих. Это он, привстав с бревна на террасе родительской хижины, увидел в режущем глаза солнечном свете точку на красном песке. И ушел, не спросясь, обжигая через сандалии ступни, чтоб найти и дотащить до тенистой поляны умирающего путника, отставшего от своего каравана.
Тогда маримму присмотрелся к его лицу и, когда пришло время, взяв за руку, увел по другой тропе, что начиналась так же, как у всех мальчиков лесных деревень, но после сворачивала и уходила вдаль. В огромный мир за красными песками.
Нуба помнит, как стоя на краю скалистого обрыва, он смотрел в спины уходящих по качающемуся мосту людей — белая спина маримму, за ней черные блестящие спины мальчиков и снова белая спина в развевающихся одеждах. Никто из них не оглянулся, и когда белые одежды скрылись в зарослях на другом берегу, его маримму, сжав маленькую руку десятилетнего мальчика, повел его на горный склон по узкой, скачущей по уступам вдоль водопада тропке. За верхушки черных гор, по бесконечным осыпям шуршащих обломков. И когда они молча, на третий день пути, перевалили еще одну вершину, от старости похожую на крошащийся зуб, Нуба встал, глядя в мягкую пропасть под усталыми ногами. Большая котловина казалось корзиной, набитой зеленой пряжей, а в самом ее центре, глазом, отражающим небо, переливалось озеро, окаймленное полосой темного песка. Тыкались в берега светлые лодочки с острыми носами. Из жидкой синевы торчали шесты с растянутыми сетями. И в низких купах деревьев круглились плетеные из коры крыши маленьких хижин. В одну из таких маримму привел мальчика, отпустил, наконец, его руку и, пройдя вдоль круглых стен, показал, касаясь черным пальцем и взглядывая на подопечного: кувшин для воды, пара мисок на грубой циновке, маленький барабан, висящий на гладком столбе. У стены — завязанный мешок из мягкой замши (в нем были гадальные камни и кости, позже узнал мальчик) и ряд небольших корзинок с плотными крышками. Не произнеся ни слова, отодвинул мальчика от входа и ушел в молчаливую, полную неспешной размеренной жизни деревню, в которой не было женщин и девочек, не было взрослых мужчин в цветных повязках на бедрах. А были лишь белые тюрбаны маримму, их многослойные тоги, да черные тела мальчиков, ходивших, склоняя перед учителями обритые, расписанные красными полосами головы.