Нуба прижался спиной к стволу и стал ждать, прислушиваясь к тихим шагам на тропе от стойбища старого Карумы. Сегодня ночью старик услышит последние слова годои в человеке. А дальше пусть разбирается со своими богами сам.
На сердце Карумы лежало множество разных камней. Целой горой давили они стариково сердце, были мелкими и большими, гладкими в своей тяжести и колючими от острых граней. Карума прожил на свете шесть с половиной десятков лет, и знал, невелика гора: у каждого человека камней на сердце не меньше. Знал и то, что многие просто ссыпают ее в дальние уголки души, захлопывают крышки памяти и идут себе дальше, делая вид, что камней нету. Он был не таким, он свои камни берег и гордился, считая это проявлением силы. Часто, сидя без сна у тихого родника, составляющего одно из его богатств, он мысленно брал камень в сухие руки и крутил, вспоминая.
Вот двадцать коров, которые уплатила ему вдова его старого друга. Это было давно, она умерла и коровы те давно издохли, но их потомство ходит по саванне, мычит и щиплет траву. Она плакала тогда, красивая, статная, после гибели мужа ей нечем было платить за пастбища для своего стада, и Карума согласился помочь. Двадцать коров из пятидесяти — не так велика цена, и этот камень не лежал бы сейчас на его сердце. Но только сам Карума знал, что когда они вместе с Охонго возвращались с ярмарки, он проснулся раньше друга и увидел змею, выползающую из-под мешка, лежащего под головой спящего. Его камень — это те несколько ударов сердца, которые Карума провел в молчании, прежде чем вскрикнуть, чтоб разбудить друга. Когда он закричал, змея уже укусила. Да, Карума завидовал Охонго, тот был всегда весел и женщины любили его больше других мужчин. Но и сейчас не мог сказать себе, промолчал ли нарочно или просто остолбенел от растерянности. И потому это — его камень.
Вот девочка с сотней давно не чесаных косичек. Ее нашли брошенной на караванном пути, а может она убежала — никто не узнал, потому что язык ее был непонятен. Совет собрался на площади и девочку решили отдать младшей женой, тому, кто выбросит больше костей. Каруме повезло, и он хорошо заботился о ней. Два года. А потом она исчезла, убежала, в чем ходила пасти его стадо и больше ничего не взяла с собой. Каруме бы радоваться, что два года он кормил сироту. Но он знал, что схитрил, бросая кости, а кормил, потому что не любил худых женщин. Но она все молчала и молчала, и каждую ночь шарахалась от него, закрываясь руками, а после плакала. Так что он отдал ее проезжавшим купцам. За кусок яркой материи. А его подарил другой, которая приводила к его стаду коров и, озираясь, хихикала, оставаясь до солнца.
Жизнь долгая, рассуждал Карума, взвешивая камни своих грехов и бережно кладя их обратно на сердце. Приходит время, когда и грехи в радость, потому что тело стареет, уже не обманешь девчонку, чтоб вкусить ее сладкого. Остается лишь перебирать воспоминания. А чтоб не гневались боги, что же, Каруме не жалко и побичевать себя. Признаться в том, что совершал нехорошее, темное.
Идя по знакомой тропе, он поднял лицо к звездам, прикрытым клочковатыми бесплодными тучами, и прошептал нужные слова птице Гоиро. А может, и должно ему совершать такое в жизни, чтоб быть ближе к первенцу светлых богов. А?
Сейчас он направлялся к годое, чтобы снова спросить для себя. Ведь не каждый день и не каждый год появляются избранные тьмой, да еще в ведении папы Карумы. Ну и что же, что он говорильщик, а они никогда для себя — все для прочих. Сейчас ему надо не просто спросить, а… «поторговаться» — подсказал ему шепот в голове. «Ты идешь торговаться с могучей Гоиро, старик. Хорошо бы она не убила тебя на месте»…
Но соблазн был велик и Карума решил рискнуть. Жизнь все равно шла к концу, и он не прячет своих камней от Гоиро, вот они все! Он знает сотни людей, у которых гора камней так велика, что высыпись они из нутра злодея — придавили бы насмерть. А Карума честен. И честно попросит.
Он нес котелок, калебас со смесью, из которой сварит зелье годое, огонь на конце длинной ветки и коровий рог со спиленным кончиком. Медленно ступал, повторяя про себя просьбу и доводы, почему это нужно Гоиро. И нащупывал в мешочке у пояса горстку особого порошка, купленного у безъязыкого одноглазого ил-паро, нищего колдуна, ходящего из деревни в деревню. Этой ночью ему не нужны неясности в ответах годои, все должно быть сказано точно.
Глава 10
Небо над глазами было черным, совсем черным. И усыпанным по черноте множеством ярких звезд. Звезды покачивались. Мальчик вздохнул полусонно, то прищуривая глаза, то открывая их шире, но веки сами собой опускались, и он позволил им. На закрытых веках отпечаталось странное небо наоборот, как бывает то днем, если при ярком солнце закроешь глаза — красное огромное поле. И по нему — черные пухлые точки. Точек днем не бывало, медленно подумал Маур. И вспомнил рассказ папы Карумы о свете и темноте. Тени, которые заползают в углы, хоронятся и смотрят оттуда на яркий свет, всегда стерегут его. А ночью, сказал тогда ему Карума — ночью нет светов, которые сами смотрели бы на темноту.
Маур снова приоткрыл глаза. Звезды висели и все так же покачивались. Вот же! Вот он свет в темноте! Висят сами, и глядят вниз. Значит, папа Карума соврал? Хотя, о чем он думает, это не просто куски света, это же зоркие глаза ночной птицы Гоиро, для того, чтоб высматривать, кого наказать. Какая странная голова у меня, подивился мальчик, она сегодня думает странные мысли. Глаза снова закрылись, перед ними опять нарисовалось оранжево-красное небо, будто наполненное жидкой кровью. И эти страшные точки — везде. Будто темнота вышла из углов и расположилась, следя за светом явно, держа его своей невидимой сетью. Он нахмурился, чувствуя, как собираются морщинки, сбегаясь к переносице. Одна из точек прыгнула ближе, еще ближе, разрастаясь, и превратилась в черное кольцо, толстое, с яркой искрой середины. А круглый обруч закостился рваными краями, углами и впадинами. Как старые черные скалы вокруг котловины. Что это там, прилепилось к одной из впадин? Маленький темный квадратик и что-то светлое шевелится на нем.
Кольцо наползало, уходя в сторону, чтоб зрению оставался этот край, на который смотрел наполовину спящий Маур. И квадратик тоже покачивался, заплескивали на опущенные края оранжевые мелкие волны. Тыкался в жидкое ленивое пламя шест, тонкий, как шип с колючего дерева зогго. И светлая фигура, переступая еле видными под длинным подолом черными ногами, тянулась шестом, отталкиваясь от обломка черной скалы.
Это же озеро-море, понял мальчик, и тот плот, что увозит к острову еду и овец, а иногда редких молчаливых чужестранцев. Они никогда не заходили в деревню. Но мальчишки на то и мальчишки: хоронясь за кустами, крались, подглядывая, как те, замотанные в темные глухие одежды, ждали на дальнем берегу перевозчика и, ступив на плот, уплывали к черному острову Невозвращения. Никогда мальчики не видели их лиц и не слышали разговоров, потому что этим берегом владело племя рыбоедов-алмолу — никого из пастухов сюда не пускали их воины. Были они невысоки, с гнутыми кривыми ногами и тощими животами, а зубы на черных лицах крошились и торчали как у старых зверей. Но все стрелы и гарпуны алмолу пропитывали ядом и никого не жалели.
Сейчас плот, увиденный им под закрытыми веками, был пуст. Лишь перевозчик медленно суетился, запуская шест то с одной стороны, то с другой. И плотик, ныряя и захлебываясь набегавшей волной, двигался к берегу, а корявое кольцо острова уплывало за край глаза, куда-то к виску.