Тогда он вытер слезы, текущие по красивым щекам, украшенным небесными татуировками. И постарался заснуть, чтоб к ночи сделаться, наконец, настоящим. Тем, кто осознал и смирился.
В тот вечер с площадки на кольце скал, внутренности которого перевозчик никогда не видел, смотрел на темный вход в маленькую пещеру жрец-повелитель. Прозревая метания человека, что наполняли каменную пустоту биением, подобным биению сердца в клетке костей, ждал, и когда понял, что переход закончен и еще один живой пополнил ряды темноты, став бессловесным и смирным довеку, кивнул и отправился вниз по длинной витой лесенке с резными, ласковыми к руке, перилами.
Этой ночью перевозчик занял свое место, удобно устроился на мягкой шкуре, постеленной в углублении скалы, и стал смотреть в темноту, присыпанную сверху яркими звездами. Луна уже побелела и тихо торчала над головой кривой нашлепкой на праздничном небесном своде. Свет от нее ложился на черную воду, рисуя по ней белую рябь, но не доставал да берега. Там, на полосе песка, было темно.
Не сводя глаз с глухой темноты, перевозчик лениво перебирал в памяти последнюю еду: перед жареным мясом крокодила рабы принесли ему запеченных черепашьих яиц. А еще раньше — тушку крупной степной курицы, это хорошо, он любил жареную курятину. Надо подумать, чего не ел давно, подумать сильно и тогда к следующему утру он увидит молчаливого раба с подносом, на котором разложено желанное блюдо. Жаль, не так много он знал их за свою жизнь, а попробовать нового в этой второй жизни уже нельзя. Ничего. Он захочет к… да, к тушеным бобам с козлятиной — белого пива из кокосового молока…
Перевозчик цокнул языком, вспоминая, как на ярмарке в свои настоящие пятнадцать, девушка вынесла ему калебас и подала смеясь. Ах, какое же вкусное было пиво, как щипало язык, как улыбались ее глаза, обведенные россыпью цветных узоров!
С тех пор он мечтал о нем всю свою долгую нищую жизнь, а потом, уже на острове пил бессчетно. И девушек несколько раз приводили к нему точно таких — невысоких, с черными блестящими косичками, закутанными цветным покрывалом. И с грудями как вымя молодой козы — чтоб соски длинно торчали в стороны. Но то первое пиво было лучшим. А девушка…
Он приподнялся с нагретой шкуры, опираясь рукой на верхушку скалы.
На темном берегу вспыхнул маленький огонек. Помигал и загорелся ровным пока еще светом. Не сводя глаз с огня, перевозчик медленно сел, охватывая руками блестящие гладкие колени. Не пропустить изменения цвета, не моргнуть, когда огонь заговорит с ним. Он первый стоит на страже острова Невозвращения и на его сильных красивых плечах лежит первое знание о том, кто пришел и что принес владыкам-жрецам.
В мешке папы Карумы кроме полупустой уже фляги, тряпицы с остатками сыра и нескольких квадратиков серебра на кожаном шнурке лежали маленькие, туго свернутые кожаные свитки. В одном из них торчала палочка, привязанная к пузырьку из крошечной тыквы. А под плотно пригнанной пробкой — густая черная жидкость из ягод аханки. Каруму никто не учил грамоте. Но видя на ярмарках, куда он гонял скот, иноземных писцов, с важным видом скребущих по восковым табличкам острыми стилами, пастух задумал и себе облегчить жизнь, добавив к голове написанные для себя памятки. Таблички не годились — тяжелы и неудобны углами. И он, прохаживаясь и зорко наблюдая за разноголосым людом, брал на заметку все, что могло пригодиться. Он знал, что умен и гордился этим. Конечно, придумывать чернила сам не стал, к чему тратить силы и время, когда можно угостить пивом писца и поговорить с ним о всяких пустяках, нахваливая и удивляясь. А вот выделывать тонкие гладкие кожи, по которым палочка оставляла четкие следы, это он сам догадался. И ничего, что его значки и картинки не прочитает никто, так даже лучше. Крупицы знаний, то от подвыпившего купца, а то от старейшины деревни или от колдуна-бэйуна — превращались в тесные ряды лишь ему понятных крошечных значков, а тонкая кожа потом сворачивалась в тугую трубочку и укладывалась на дно мешка. Вторая голова хитрого Карумы — вот чем был его мешок, и потому он нес его сам.
Сейчас, на песчаном берегу, под бледным светом далекой луны Каруме не было нужды разворачивать кожаные свиточки. Все, что относится к берегу Невозвращения, он знал наизусть и даже то, что когда-то записал, выучил тоже. Но к чему рисковать, вот его вторая голова — всегда под рукой. На тот случай если первая вдруг поглупеет и потеряет память.
Он знал, нужно дождаться, когда луна вскарабкается на самый верх ночного неба. И знал, для костра нужно отыскать древний очаг, сложенный на самом берегу, напротив острова. В его мешке лежали сверточки с порошками, которые не дадут костру погаснуть и кусок кремня для высекания огня. А еще — два заклинания, нанесенные тайными точками на кожаный свиточек. Прочие сведения о береге Невозвращения ходили слухами, передавались с оглядкой изо рта в ухо в ночных разговорах.
Короткое заклинание стоило ему трех калебасов пива и целой ночи на ярмарочной площади с хмельным здоровяком-бэйуном. Но умный Карума понимал — короткое, если дается всего лишь за пиво, может завлечь его в ловушку. И потому искал еще одно.
Это обошлось ему дорого. Пятнадцать хороших коров отдал он, а как долго искал — кому отдать! Было это давно, он записал заклинание на отдельном свиточке, туго свернул кожу и, закрутив ее в тонкую пластинку металла, повесил на шею. Стал ждать. Он умел быть терпеливым.
Очаг был похож на сам остров — кольцо неровных камней, казалось, сросшихся боками, а не сложенных по отдельности. В центре песок расплавился в стеклянистую гладь, и туда Карума, поглядывая на смирно стоящего Нубу, положил ворох сухих стеблей и мелко накрошенные веточки с одинокого куста, растущего неподалеку. Когда сламывал ветки, наколол палец до крови. Кивнул, выдавливая ленивые капли. В свиточке это было записано. Высек искру, огонь занялся, треща и быстро поедая сухую жалкую мелочь. Карума, хмурясь и торопясь, высыпал поверх три щепотки из одного узелка, пять из другого, одну из третьего. Запершило в горле, огонь вырос, бросился в стороны летучим жаром и вдруг развернулся дрожащей радугой, меняя в высоком плоском гребне цвета.
Старик качнулся назад, боясь отскочить, прикрыл лицо рукой и сразу убрал: огонь, не трогая его, пластался по темноте широким веером, плыли по нему волшебной красоты цветные пятна — синие, зеленые, перламутровые. Бросали нежные отблески на высокую фигуру Нубы.
— Ну, вот, — шепотом сказал старик и, всмотревшись в темную гладь озера, подошел к Нубе. Потянув того за вялую руку, заставил сесть на колени лицом к огню. И глядя, как медленно ползут по блестящей коже и широко открытым глазам цветные полосы, сказал вполголоса:
— Перед тем, как годоя уйдет со мной из тебя, большой человек, я спрошу у него еще одно.
Он замолчал, ожидая. Посреди цветных прозрачных полос раскрылся черной пещерой рот. Усталый мерный голос прогудел:
— Годоя говорит, спрашивай.
— Скажи мне, годоя в человеке, не делаю ли я ошибки? Не пожалею ли? Нет, не отвечай! Скажи, получу ли я все, о чем попрошу? Нет! Скажи… не накажет ли меня ночная птица Гоиро за просьбу, исполненную чужими темными богами? Вот.
Ожидая ответа, кривился, нещадно ругая себя за бессвязные речи, ведь знал-знал, что вопросы к годое путают голову, а времени так мало, скоро плеснет вода под плотом, и скоро годоя выйдет из большого черного тела. Но все случилось так, как случилось.
— Нет, — проговорил мерный голос черного великана и Карума осел на слабых ногах напротив сидящего Нубы, — ты не пожалеешь о том, что твою просьбу исполнят. Птица Гоиро не накажет тебя.