От облегчения Карума засмеялся дребезжащим неровным смехом и, откидывая голову, погладил жидкую бороду.
— Во-от. Ну вот. Хорошо. Ты отдыхай, человек. Уже скоро.
Завозил руками по теплому песку, расправляя полы плаща. Поглядывая на огонь, стал ждать, когда плеснет вода под плотиком перевозчика.
Глава 11
Перевозчик бежал по черному песку, легко вскидывая ноги, и колени блестели в свете неровной луны. Он старался не смотреть на блики, что появлялись и исчезали при каждом шаге на согнутых коленях — белая луна пугала его. А она торчала над головой — никуда не денешься. Хорошо читать обычные костры, что загораются яркими пятнышками — побольше и поменьше, светят, мигая, или ровно вытягивают к звездам тонкую огненную нить. Прочитав послание огня и, дождавшись, когда костер начнет повторять его, перевозчик брал маленький барабан-бонго, и, прижимая его к животу, выстукивал указания. Тогда приходили рабы. Несли кожаный мешок с раковинами в уплату за овец и коз. Или на кольце из толстой витой проволоки младшие жрецы приносили квадратики серебра и, становясь рядом с ним на плоту, говорили с теми, кто пришел торговаться.
Или два молчаливых воина отправлялись с ним, чтоб забрать человека.
Все это было знакомо, и за долгие годы перевозчик привык. К жадной хитрости пришлых, к их страху, и к внезапной нерешительности. К попыткам вдруг все изменить, закидывая молчаливых тучами мелких слов. И к тяжкому молчанию забираемых или их суетливым разговорам, когда, ступив на черный песок острова, они вдруг начинали оглядываться в кромешную темноту большого берега, колеблясь. А потом, понурив головы, уходили к скалистому кольцу и медленно поднимались по узкой тропе-лестнице, что вела к гребню. Обратно никто не возвращался, на то он Остров Невозвращения.
Иногда перевозчик думал — да куда же столько… И — что там. Но испуганно прогонял мысли. Хватит с него бессонных ночей и тяжелых раздумий в маленькой уютной пещере — его пещере.
Но костер прочитанный сегодня, редчайший, означал разговор с людьми Луны. А это…
Остановясь у подножия скал, перевозчик поежился, переминаясь с ноги на ногу. Дважды видел он жреца Луны. В первый раз при заключении сделки и тогда все полнило его ужасом, собственной смелостью, а после возвращением молодости тела. И потому лик жреца остался в памяти как грозное белое пятно в мешанине впечатлений. А второй раз он шел к нему пересказать знаки огня. И после несколько ночей мучился от тяжкой усталости, исполняя свою работу внимания, потому что днем не мог спать: сердце не отдыхая, колотилось, а перед глазами стояло белое тяжелое лицо с глазами, полными серой паутины.
Он облизал сухие губы, уговаривая себя, его сделка неизменяема и, передав послание, он просто уйдет обратно, на скалу, застеленную мягкой шкурой, что пахнет его потом и старым прогорклым козьим молоком. А там, внимательно глядя в темноту берега, постарается забыть лицо человека луны — как можно скорее.
Протянул руку, тронул висящее у тонких перилец серебряное кольцо, прохладное, витое. Стукнул основанием кольца о гладкую пластину, и быстро отпустил, будто обжегшись, когда ноющий звон, родившись под его пальцами, быстро побежал вверх вдоль перилец. Перевозчик следил, как белая искра показывает путь звука. Вот она, скача вдоль поворотов и изгибов, достигла верхней площадки лестницы и, вспыхнув, остановилась, показывая путь.
И он, слушая, как колотится сердце, пошел вверх по ступеням, стараясь не дотрагиваться до перил. Мимо плыл темный ночной воздух, овевая горячие щеки холодом ночного ветерка. Временами ветер стихал, лестница врезалась в скалы, эхо ловило шаги и множило их. Он старался не смотреть по сторонам, потому что черные, с высветленными луной трещинами, стены показывали пугающие картинки — страшных животных, терзающих человеческие тела, людей, терзающих непонятных животных, умирающих пленников, женщин… Снова выбираясь из расщелины в темноту ночи и ветра, перевозчик вздыхал с облегчением. И гнал мысль о том, что может, картинки — это окна в скалах.
Когда он ступил на первую ступень последнего лестничного пролета, скала над площадкой раскрылась, выпуская в ночь режущий белый свет, а в нем уже стоял жрец Луны, закутанный в бесформенное одеяние, молчал, ожидая. И перевозчик, становясь на колено, дотронулся пальцами до своего лба, сердца и опустил щепоть вниз, к холодному металлу лесенки. Не имея сил поднять голову, чтоб не столкнуться глазами с мертвым взглядом жреца, пробормотал:
— Человек разжег костер возвращения, Отец Луны. Он хочет говорить с тобой и вернуться.
Жрец молчал, а мальчик с юным лицом и сердцем старика, прижимая дрожащую руку к ступеньке, чувствовал, как мертвые глаза ползают по его затылку и плечам. И знал, тот не ответит, пока их взгляды не встретятся. Обреченно поднимая голову, посмотрел в белое лицо, куда сверху заглядывала луна. Жрец брезгливо разглядывал его, как раздавленное насекомое, которое нужно поскорее смахнуть с кожи рукой.
— Вот как… Чем же порадует темноту старый пастух Карума?
— Он… у него там великан. Большой человек, черный. Старик хочет сам отдать его тебе, Отец луны. И после вернуться.
Жрец оторвал глаза от напряженного лица перевозчика и посмотрел вверх, на луну, потер большой рукой гладкий подбородок, поправил длинную, падающую на круглое плечо серьгу.
— Старик решил заняться торговлей чужими душами. Ну что же, его находки хороши. А жадность ему заменяет смелость. Отправляйся за ним, плотовщик. Привезешь своего брата, который думает, как ты, но шагает немного шире.
Повернулся уходить и, загораживая белый свет, льющийся изнутри скалы, добавил:
— Люблю таких.
Скала замкнулась. Идя вниз, перевозчик решил, что он вполне обойдется той малой толикой любви, которую уже получил, а больше пусть достается гостю. Как сказал Отец Луны? Старому пастуху Каруме…
Нуба стоял на плоту. Он видел то, что попадало в поле его зрения и не мог обдумывать это, мысли замерли, как замерло большое тело, приняв в себя отраву. Мимо плыли посеребренные луной волны, а на краю зрения увеличивалась бесформенная черная груда. Плескала вода, перемежая звуки с тяжелым дыханием, изредка перед глазами мелькал длинный шест, проносился и снова исчезал, вонзаясь в воду.
А потом плот дернулся и остановился. Карума, подталкивая пленника в спину, вывел того на песок. Черные скалы, расписанные лунными трещинами, покачиваясь в такт шагам, стали подходить все ближе, закрывая звезды. Протянулась вверх лестница, полная прохладных серебристых ступеней, долго-долго маячили они перед глазами, пока ноги, мерно шагая, подымали его к яркому квадрату входа, расположенному на круглой площадке.
Там гостей уже ждали. Три жреца, в белых накидках, распахнутых на груди, так что луна освещала черные линии одинаковых знаков — шестиугольники с вытянутыми крюками лап. А в середине — тронутый лунным светом клубящийся серый туман. Нуба стоял чуть ниже площадки, и глаза его без приказа не закрывались, потому туман был виден ему, а больше ничего вокруг.
— Какую плату ты хочешь получить за своего истукана, смелый Карума?
Старик вздрогнул, услышав свое имя. Внутри все сжималось и переворачивалось, желудок съезжал вниз и поднимался к самому горлу. Хотелось оказаться далеко отсюда, сидеть у родника, поглядывая на бугры спящих коров, теребить жидкую бороду и рассказывать пастухам старые сказки, в которых он мастер.
— Он не простой, — голос Карумы сломался и пискнул, как у вчерашнего мальчика, — он был сосудом годои. Да будет птица… — и замолчал охваченный ужасом, не зная, как отнесется жрец к восхвалению ночной птицы.
Но жрец милостиво кивнул и махнул толстой рукой, ободряя.
— Справедлива птица Гоиро, — шепотом закончил Карума и перешел снова к делу, — он прозревает невидимое. И он очень силен. Не умер в пустыне и потом жил у меня, почти без еды и без тех желаний, что есть у каждого живого человека. Я хочу отдать его насовсем. А мне… Я хочу, чтоб я снова был молодым и полным мужской силы. Но чтоб я вернулся туда, где мой дом и мое стадо.