— Кем же ты вернешься туда, умник? — жрец пристально оглядел высокую тощую фигуру. Жрецы, стоящие по сторонам, осклабились и луна, отразившись в блеске зубов, сделала их лица еще белее. Как старые кости, беспомощно подумал Карума, как смерть…
— Кто позволит юнцу владеть стадом пропавшего в ночи уважаемого говорильщика? Или ты станешь рассказывать всем, что продал человека владыкам черного острова? И что взамен получил гладкие щеки и блестящие глаза?
— Нет! Нет… Но как же?
— Сила не обязательно видна всем, старик. Мы дадим тебе мужскую силу и крепкое здоровье. А внешне останешься собой. И не волнуйся, несколько нужных слов ты получишь от нас — и женщины будут покорны всегда, только проговорить их на ухо красавице. Хочешь так?
Карума немного подумал. Вдруг почему-то вспомнил затравленный взгляд мальчишки-перевозчика и то, как подергивалась у того щека, когда взглядывал на луну.
Кивнул.
— Да. Это подходит мне.
— О, какое счастье излилось на наши бедные головы, — нараспев сказал жрец, — он согласился! Ну что же, мы забираем твоего мула. А ты, уходя в свой мир, полный слепцов, что не видят дальше ближайшей тучи, принимая ее за облезлые птичьи крылья, должен пообещать нам еще.
— Как еще? Я привел к вам человека, а вы мне даете…
— Закрой свой рот. Неужели ты думаешь, твои желания равны этому бревну? Я могу дать тебе за него серебра и отправить назад. Правда придется лишить тебя памяти, и ты не сумеешь найти дорогу к стаду. Да и забудешь, кто ты был и чем владел…
— Нет! Я!..
— Тогда слушай настоящие условия! — голос жреца стал холодным и резал, как нож режет руку, — за молодость, здоровье и женские ласки ты отдаешь нам этого человека. И возвращаешься в мир. Чтоб вечно искать для нас таких же — умеющих странное, живущих сердцами, мужчин, женщин, детей. Доброта, любовь, преданность. Приводи их на берег и зажигай костер. Каждый из них будет длить твою новую жизнь. Я сказал.
Карума еле стоял. Желудок прыгал к горлу, задавливая сердце, во рту стояла горькая слюна, дыхание рвалось и затыкало рот, а в голове будто поселилась стая зудящей саранчи. Отец луны сказал свое слово. Надо кивнуть и принять сделку. Или поторговаться еще. Что-то там, в его надменных словах было…
Но уши отказывались слушать, глаза выпучиваясь, не помещались в орбитах, а в голове все бешено крутилось, и слова жреца, порвавшись на мелкие клочки, скакали в вихре невнятицы. Карума схватился руками за живот, за голову, прижал ладонь к глазам, не в силах больше выносить разлад своего тела, о работе которого почти и не думал, ну разве что посетует на усталость в ногах или боль в пояснице.
— Принимаешь ли ты нашу плату?
— Да! — старик упал на колени, скрючиваясь, и тяжело дыша. И вдруг замер, удивленный. Все ушло. Утихла боль и тошнота, в голову пришла ясность. А руки и ноги запели, наполняясь силой.
Жрецы усмехаясь, наблюдали, как трясущееся тело на их глазах разворачивалось, выпрямляясь. Человек встал, вытягивая перед собой руки, залитые лунным светом.
— Иди. Слуга накормит тебя. Если захочешь, даст женщину. И возвращайся с добычей.
Двое жрецов, подхватывая под локти Нубу, повели его к белому входу, где исчезала в режущих лучах грузная фигура Отца Луны.
— Пойдем, — прозвучал в тишине мальчишеский голос перевозчика, — у меня на берегу тушеная козлятина и пиво из кокосового молока.
Ранним утром, когда солнце еще только готовилось выглянуть из-за края земли, но небо уже стало розово-нежным, Карума проснулся на берегу, возле остывшего очага. Сел, оглядываясь и встряхивая гудящей ночным хмелем головой. В ней кружились воспоминания о танце, в котором его пятки выворачивали черный песок, о блюде, полном недоеденных кусков сладчайшего мяса. И женщина была там, блестела глазами, закрывая лицо краем накидки, которую после, когда Карума шепнул в маленькое ухо подаренные ему слова, она медленно скинула на пол пещеры, легла, раскрываясь как цветок в дождь. И глаза ее были большими и влажными, как у раненой в бок антилопы. Был в памяти отброшенный мальчишкой перевозчиком калебас, разливающий на пол вязкую белесую жидкость. И почему-то внезапная грубая ругань мальчишки, его злые рыдания, когда Карума отбил удар и опрокинул мерзавца, наступая ему ногой на плечо. Но потом помирились. А дальше память заснула, насытившись впечатлениями.
Сидя на берегу, Карума смотрел, как солнце приоткрывает огненное веко, ползет вверх и со стороны озера приходит легкий утренний бриз, клоня тонкие стебли сухой травы.
— Г-го, — сказал он, прокашлявшись. Вскочил, слушая с удивлением и радостью, как бежит кровь, напитывая тело до кончиков пальцев, и как резко все внутри просыпается, требуя жизни. И женщину можно бы снова, понял он и захохотал, любуясь ощущениями. Хватая мешок, валяющийся на песке, закричал в полный голос:
— Гей, го-о-о!!!
Закружился, твердо ступая сильными ногами. И вдруг замер, когда в голове, которая становилась яснее, всплыли и остановились слова, завершающие сделку.
«Каждый из них будет длить твою новую жизнь».
— Вот как… — медленно сказал себе Карума, и оглянулся через плечо на черные скалы, торчащие из розовой утренней воды. Поворачиваться лицом к острову не хотел.
Внутри плеснулся страх и поднял голову, обещая показать последствия, нарисовать их, упиваясь сладким ужасом необратимости. Но Карума не зря жил долго и знал — иногда надо вовремя наступить на новорожденную мысль и сломать ей хребет пока она не стала настолько сильной, чтоб убить думающего. Он прогнал страх, ударив первым. Что же. Если ему теперь жить, ловя слабых и доверчивых, горячих сердцами — значит, так тому и быть.
Он повернулся и посмотрел на остров, без страха. Черная скалистая пирамида казалась далекой и неопасной. Ни единого блика не отражали ломаные поверхности скал. Сильной рукой Карума приветственно поднял потяжелевший мешок, из которого вкусно пахло лепешками, вяленым мясом и пивом. И пошел по красному песку к бушу, прячущему начало тропы через саванну, обдумывая где вскоре соберется побольше народу — на ярмарке в дальней деревне или на свадьбе в своей. А может быть, надо просто подождать, когда мужчины сами придут к нему, неся новому годое свои тревоги и желания.
В длинной кольцевой галерее, прогрызающей скалы вокруг всего массива острова Невозвращения, шел жрец луны, и широкий подол колыхался в такт мерному шагу. Когда на утреннем берегу Карума замер, а после смирившись, перебил хребет мысли, жрец кивнул, улыбаясь. Не останавливаясь, сунул руку к горлу и груди присевшей перед ним черной рабыне, и пошел дальше, рассеянно поглядывая на ряды глухих дверей по сторонам. Круглые, толстые, похожие на пробки, затыкающие норы гигантских червей, они плотно закупоривали входы, не пропуская ни звука. Только шестиугольные отверстия на уровне глаз в каждой двери полнились клубящимся серым дымом.
Нуба стоял в середине большой пещеры. Свет, льющийся сверху, осыпал черную кожу перламутровой пудрой. Пленник по-прежнему смотрел перед собой и дальняя стена, неровная, в выступах и изломах, ярко блестела, выжимая слезу из открытого глаза. Он видел этот блеск, видел купы темной зелени и тропинки между широкими листьями. Слышал медленное вязкое жужжание — изредка через линию взгляда пролетали тяжелые от взятка пчелы, как пущенные во сне камушки. Сбоку мелькнула черная фигура, приблизилась, встала напротив. Протягивая руки, украшенные множеством браслетов, девушка с серьезным и одновременно полным скрытого веселья лицом, обтерла его скулы и лоб, становясь на цыпочки. Она была высокой, но дотянуться да макушки не сумела и, оглядываясь, исчезла. Потом вдруг выпрыгнула снизу, и глаза оказались совсем близко, около его глаз. Покачиваясь и балансируя, закусила губу и нахмурила изогнутые, подкрашенные красной краской брови на черном лице. Поднесла к его лбу широкое лезвие, сверкнувшее плавной линией заточенного края.
Нуба не шевелился, пока девушка точными движениями снимала с его головы густую щетину отросших волос. А позади кто-то бормотал, иногда вскрикивая, летали мимо пчелы, и пыльца света сеялась и сеялась, ложась на яркое лезвие, узкое черное лицо и внимательные глаза.