Мальчик снял с пояса фляжку, сжимая пальцы на ребристых тыквенных боках, вытянул руку вперед, изо всех сил стараясь, чтоб она не дрожала. И тут ветер, прилегший на его плечо, соскальзывая, обернулся вокруг напряженного тела, теплея, поворачивал, чтоб не дуть с севера, и — потянул ровной мощной стеной, примяв невидимую траву, взъерошив гриву сытого льва, ссыпав под лапами сурикатов глиняную крошку. Толкнул тучу в размазанный по небу облачный бок, собрал его плотной стеной и стащил на край саванны, накалывая мягкое тело большой тучи на острые ветви деревьев. Звезды мигали и сыпали крошки света, те размывались, тихо падая, и к верхушкам акаций свет долетал уже ровным, хоть и казался слабым. Но даже тени он смог нарисовать на колючих щетках сухих трав и высветлил кривые стволы старых деревьев.
Маур смотрел на свою протянутую руку. Она не дрожала, и мальчик приободрился, скользя глазами от локтя к кисти, вот блеснула игольчатая точка на отполированной пробке… а вот прямо перед ним, за фляжкой — поблескивают согнутые колени. Сведенные плечи и сплетенные пауки рук. И — прижатое к стволу большое лицо, будто маска, висящая на стене. Глаза закрыты. И вьется по траве разорванный ремень от запястий.
— Вода, — сказал мальчик.
Его рука дернулась, когда годоя открыл глаза. Они оказались совсем человеческими, блеснули белками вокруг темных зрачков. Но Маур велел руке остаться на месте. И она не опустилась.
Великан повел плечами, без видимых усилий разнял кисти — ремень остался лежать на траве, чернея. И, протягивая руку, осторожно вынул фляжку из каменных пальцев мальчика. Пил, гулко глотая, а в голове Маура скакали бестолковые мысли. Что же делать теперь, фляжку надо сжечь, но нет огня, да и как. Увидит годоя. Обидится. Да разве обижаются годои? Но когда же они были человеками. И не спросил ничего, эх. Надо долго жить и чтоб много всего было, добра и баранов, чтоб говорильщик согласился передать вопросы годое. А он мальчишка. И вот — годоя. А не спросил…
Великан отвел от лица руку с опустевшей фляжкой и уронил ее на траву. Ремень по-прежнему держал его голову прижатой к стволу, открытые глаза смотрели за плечо мальчика. И когда раздался глубокий мужской голос, Маур оглянулся, стараясь понять, что сейчас говорит голосом годои. Но это был голос самого пленника, и Маур опять тоскливо подумал, все вообще плохо. Годоя его видел, пил его воду, и вот — он сам, без никого, говорит с ним…
— Ты щедр, пришедший сам. Ты отдал два вопроса, мне. Я говорю тебе, спасибо. Твой третий вопрос может состоять из множества вопросов. Спрашивай всё. Годоя ответит.
Звезда птицы Гоиро медленно и незаметно для глаз опускалась к горизонту. Вскоре она коснется травы, и ночь кончится, сразу. Вспыхнет солнцем и рванет по ушам птичьими криками. А ему — такой подарок. И снова мысли в голове разбежались и совсем уже непонятно, какой вопрос ловить за хвост. Эх, отчаялся Маур, вытирая руки о ткань на бедрах, спрошу, почему я такой дурак, и уйду.
— Не торопись. Ты можешь спросить в любое время. Я не уйду, пока не кончатся твои вопросы. Если ты позволишь и мне спрашивать тебя.
— Тогда у нас будет разговор, да? — удивленно уточнил Маур. «Третий вопрос», прогудело в голове, но он отмахнулся, ожидая ответа.
— У нас уже разговор.
— И правда. Спасибо тебе и пусть годоя говорит. Скажи, тебе разве удобно тут, привязанным? Папа Карума стукнул тебя. И даже сам поесть ты не можешь. Это же плохо для человека — сидеть вот так. Или ты колдун…
— Колдун, — согласился пленник, по-прежнему глядя через плечо мальчика, — а старик, папа Карума, он спас меня, когда я умирал — без памяти, без сил, без ума и желаний. В обмен я стал его годоей.
— Старый жадюга…
— У меня все еще нет желаний. Потому я согласился.
— А сила у тебя уже есть.
— Есть, — согласился связанный и пошевелил коленом. Ремень, стягивающий щиколотки, лопнул с глухим звуком, свернулся на траве еще одной черной змеей:
— Но сила без желаний и памяти — ничто.
— Значит, ты не помнишь. Кто ты и откуда пришел?
— Нет. И не хочу вспоминать.
Маур вдруг понял, что очень устал. Садясь напротив великана, скрестил ноги, схватившись за согнутые колени. Попросил:
— Ты бы снял ремень, который у головы. А то сидишь, будто приколотили тебя.
— А ты не боишься? Я буду свободен. И освободишь меня ты.
— Ты сам только пошевелился, и вон ремни упали, — рассудительно возразил мальчик.
— Сила без желания — ничто, — напомнил годоя, — я могу разорвать ремень, но только желание даст мне свободу. Моего нет. Но есть твое.
Маур задумался. Все не просто. Так всегда с годоями. Узнавать будущее нелегко, говорильщики все время об этом толкуют. Правда часто мужчины винят их в том, что они лгут, чтоб возвысить себя и получить больше подарков. Но все равно слушаются. Ворчат, но делают, что велят говорильщики. А сейчас Мауру надо самому решить, отпустить ли годою.
И глядя на устремленный над его головой в темную пустоту взгляд, он понял — а нет пути назад. Сказав вперед осторожных правильных мыслей, он уже не станет забирать обратно свои слова, слишком стыдно теперь кричать, я передумал, ну-ка, завяжись в ремни снова. И что ему терять, чего жалеть? Он живет один, у тетки, а сестру забрали, на побережье, а там говорят, продали и увезли на большом корабле. Жалеть ли деревню?
Он фыркнул.
Они все только про овец толкуют. Даже к годое идут спрашивать, а говорят только о новых домах, кожаных ведрах да кто украл овцу. Правда и он не лучше, слушал Каруму, раззявив рот, а как случился случай спросить годою, то и слов у него только — возьми воды да развяжи ремень. Но все равно, разве имеет он право оставлять деревню без годои, а то еще хуже, вдруг опасность от этого станется…
— Лучше…
— Что? — слово оторвало мальчика от размышлений.
— Ты лучше, слова твои о воде выше слов сильных мужчин о женах и овцах, и я не трону деревню и без годои она не останется.
— А… ну, тогда…
Он распрямил спину, и тихо ужасаясь своему самовольству, сказал:
— Я отпускаю тебя, годоя ночной птицы Гоиро. Если тебе нужно мое желание, то вот оно — будь свободен.
Великан вздохнул, напрягая горло. И голова, качнувшись, оторвалась от ствола. Выпрямляя плечи, он медленно встал, так что ветки акации заскребли по бритой макушке и голым плечам, а снизу, раскрыв рот и задрав лицо, зачарованно смотрел мальчик, вцепившись руками в острые коленки.
Мужчина был очень высок, черный силуэт полностью закрыл ствол дерева. Он пошевелил плечами, закинул руки за голову и потянулся, так что по выступившим вокруг впалого живота ребрам легли точки размытого света.
— Папа Карума плохо тебя кормил, — мрачно сказал мальчик, вспоминая рог и булькающее в нем варево с противным запахом, — ты худой. А ростом больше даже чем Мирта. А Мирта знаешь, сколько ест?
— Это твой вопрос годое?
Мальчик осекся. И неуверенно ответил:
— Ты смеешься. Ты ведь смеешься, да?
— Да.
В глубоком голосе не было смеха, но Маур все равно с облегчением улыбнулся. И встал, чтоб, наконец, посмотреть в глаза внезапному собеседнику.
— Знаешь что? Тебе нужно поесть. Ты большой. Может, когда ты сидел тут, и не двигался, то и хватало тебе старой каши из горшка. Но сейчас.
— Я не хочу, — равнодушно ответил мужчина.
— Тогда я буду хотеть за тебя, — решил Маур, — пока ты не научишься снова хотеть сам. Пойдем, я знаю, где есть земляные орехи, потом я уйду к стаду, там меня уже ищут, наверное. А потом уйду в деревню. Так что вернусь только на следующую ночь. И тогда снова захочу за тебя поесть, ну и всякое там, что нужно для жизни.
День выдался жарким и сухим. Маур шел по тропе следом за Тотой и Миртой, они тихо переговаривались, не обращая на мальчика внимания. Он зря боялся — вернувшись к пастбищу ранним утром, обнаружил — никто особо его не искал, Карума кивнул, когда мальчик показал ему пчелиное гнездо, полное меда. И разрешил наведываться почаще, если он будет помогать ему пасти стадо.
Он шел, сухие травы по сторонам выстреливали кузнечиками, трепетали белыми и желтыми бабочками с текущими от жаркого марева крыльями. И улыбался, вспоминая, как сидя на теплой земле возле вырытых его ножиком ям, они с годоей чистили и ели хрустящие белые клубни, от которых в рот набегало столько слюны, что и воды не надо пить. А потом он болтал, что-то рассказывал о деревне, а годоя слушал и даже сам иногда задавал вопросы. Про сестру спросил, почему ее увезли. И уже уходя, когда годоя снова устроился под старой акацией, а Маур как мог, привязал его ремнями, он вдруг задал первый свой настоящий вопрос, сумел задать! И по глазам годои, устремленным за его плечо, понял — тот тоже узнал первый настоящий вопрос.