— Развяжите его. Он ничего не сделает вам. Он слаб.
Голос, что проговаривал слова, был похож на пение флейт, повторяющих один и тот же монотонный рисунок. Нуба всмотрелся в глаза мальчика, как глядят на дальнюю точку, размытую и неясную, силясь разглядеть очертания в дымке, прикрыл веки, не в силах увидеть.
Упал ремень, стягивающий запястья, следом соскользнул тот, что обвивал колени и щиколотки. Опуская плечи, великан согнул колени, сгибаясь над лежащей девушкой, прижал пальцы к шее, слушая, бьется ли кровь в жилке.
— Как он заботлив, — издевательски прошипел Пастух, потешаясь. И жрецы с готовностью захихикали.
— Она еще жива, — возвысил он голос, — можешь убрать свою руку, она дышит и скоро вернется к жизни. Темный Огоро еще не закончил любить ее.
По-прежнему стоя на коленях, Нуба обратился к Мауру:
— Ты позволишь ей умереть?
Мальчик сделал два шага и уселся в кресло Пастуха, откинулся и так же, как тот, положил руки на резные драконьи головы. Жрец-Пастух, отойдя к остальным, прикрыл глаза, чтоб спрятать злой блеск. Нуба, справляясь с головокружением, выпрямился, встал над девушкой, свешивая большие руки. Стражи тут же качнулись к нему, крепче ухватывая рукояти мечей.
— Почему я должен спасать ее? — спросил Маур, удобнее вытягивая ногу и любуясь сандалией, — она не сделала ничего для меня.
— Она умирает.
— Пусть. Все должно переплетаться и соединяться. Если бы я знал, кто она и помнил об оказанных мне услугах, я взвесил бы их и возможно, заплатил бы мера в меру. Но она никто.
— Тогда заплати мне. Я шел за тобой, чтоб спасти. Дай ей жить за мою услугу.
Маур сжал подлокотники, подаваясь вперед. Плывущие глаза раскрылись, зрачки затвердели, как черные точки, проколотые острием ножа.
— Ты? Шел спасти? Это твои слова, лживый годоя! Я должен верить? Где она — твоя услуга мне? Ну?
Протянул руку, украшенную и расписанную, пошевелил тонкими пальцами. Рассмеялся.
— Давай ее мне. Где то, что бы собирался сделать и не сделал? Я ждал тебя! Ты знаешь, как долго я ждал тебя?
Губы мальчика искривились. И тут же лицо смялось от злости на собственную слабость.
— Время наставлений иногда течет очень долго, — прошелестел жрец-Рыбак, сочувственно кивая.
— Они… они мучили тебя. Ты был один и они…
— Замолчи! — голос Маура сорвался, кликнув. Черное лицо посерело. Сжимая резное дерево, он оглянулся на жрецов. Те смотрели на него с заботливым восхищением, в ответ на взгляд прижали руки к груди в знаке уважения и подчинения. Мальчик резко кивнул. И, успокоенный, снова обратился к Нубе.
— Они… жрецы наставляли меня. Каждый, как мог, передавал мне свои знания и умения. Это было… да. Но зато потом я получил это все! Я могу это видеть. И трогать руками! Иди сюда! — крикнул он одной из девушек, и та подбежала, пала на колени, запрокидывая голову. Маур схватил тугие косички, наворачивая на кисть, дернул голову девушки к своим коленям. Снова крикнул Нубе, не глядя, как на глазах у той копятся слезы боли:
— Видишь? Она моя! Шестеро дали мне все! А что дал мне ты, кроме лживых слов и пустых разговоров?
— Я не успел. Я шел за тобой и не успел. Прости.
— Нет. Прощать значит проявлять слабость. Я получил столько, сколько ты никогда не получишь от жизни, пришлый. И получу еще больше!
Оттолкнув девушку, он встал. Высоко поднимая голову, поворачивался, высокомерно оглядывая жрецов, пленника над умирающей Матарой, тонкие рощицы, полные птиц, и пригорки, обвитые сверканием воды.
— Я — избранный сын темноты! Той, что больше и выше, чем черная птица Гоиро! Ты остался внизу, червяк. А я стану хозяином такого же мира, как этот! Мне будет власть. Женщины. Я смогу приказывать. Много еды, много мелких людей подо мной. И я пошлю стражей за папой Карумой, чтоб отдать его темным эгам. Ты знаешь, червяк, как темные эги вползают внутрь человека, чтоб наполнить его ядовитой слюной? Кожа ползет, будто она гнилой бурдюк, и рвется, выпуская сытых детей нижнего мира! А человек, принявший эгов, все еще жив… Вот что ждет моих врагов. Я прикажу и…
— Ты не избранный, ты только игрушка, — говорить было тяжело, слова бугрились в глотке, застревали комками земли, такими же, как вся она под ногами, и толку от них, казалось, никак не больше. Нуба стоял, покачиваясь, измотанный зовом и побоями, пытался сжать кулаки, но пальцы вяло разгибались сами. Бедный мальчишка… сколько же дней он провел под изощренными пытками, во время которых палачи вдалбливали ему свои тупые нехитрые истины. Как сильно должно быть мучили его тело и душу, чтобы после, когда все прекратилось и вместо мучений пришло время таких же нехитрых подарков, он так искривился внутри себя. Разве сейчас словами можно переменить хоть что-то? И Нуба попросил снова, уже не надеясь на то, что Маур услышит.
— Отпусти ее. Только ее. Я останусь.
Мальчик, подбоченившись, прищурил глаза:
— А! Хочешь прикинуться добрым. Чтоб остаться служить и получить свои подарки от темноты? А потом втоптать меня в грязь и самому сесть на место власти?
Нуба вздохнул. Повторил, как несмышленышу, разделяя слова:
— Делай, что хочешь, со мной. Ее отпусти. Пусть Онторо даст снадобий и вылечит ее. Пусть девочка живет тут, как жила раньше. Если вы не позволите ей уйти. Пусть просто живет.
— Онторо предала тебя! — выкрикнул Маур. Жрецы снова засмеялись.
Нуба пожал плечами.
— Ну и что? Она же лечит людей. Пусть вылечит девочку.
Они смотрели друг на друга, говоря слова и думая мысли, что никак не могли встретиться. Новый Маур открывал и закрывал рот, с беспомощной злостью подыскивая доводы, которые видел он — все равно разобьются о терпеливую просьбу. В голове мальчика металось раздражение. Он дурак, этот непонятный великан? Или это большая хитрость? Он вымотан, его предали. И сам Маур стоит перед ним, как блистающая вершина предательства. Как он смеялся сегодня, разглядывая в зеркале свое прекрасное ухоженное лицо, щупая сытый живот, и совсем уже зажившие рубцы от укусов и побоев на ребрах. Предвкушал, как великан дрогнет в отчаянии, как забьется его лицо, силясь справиться с навалившимися горестями. А вместо этого стоит и, безмозглый попугай, повторяет одно и то же — пусть спасут. Девчонку, которая тоже предала его.
Он оглянулся на жрецов. Садовник ободряюще кивнул ему. И подсказал:
— Пусть постережет ее, во время любви темного Огоро.
— Да! Вот мое повеление! Возьмите обоих на черный песок. Будешь смотреть, как она отдает свою жизнь для радости темного.
Пастух сделал знак стражам. Мальчик сошел с возвышения и подхваченный под руки жрецами, величественно двинулся к паланкину. Раз оглянулся растерянно, нахмурив брови и шевеля губами. Но стражей скрыла толпа полуобнаженных красавиц и перед глазами закружились алые лепестки, разбрасываемые тонкими руками в звенящих браслетах.
Усадив Маура в паланкин, жрец Удовольствий вернулся и, поклонившись Пастуху, напомнил вполголоса:
— Ты обещал отдать мне тело пленника, мой жрец, мой Пастух. Для изысканных наставлений женщинам.
— Ты получишь его. Утром, после встречи девчонки с Огоро. Ее последней встречи. Он будет твоим.
Глава 22
Холмы рыжей глины, поросшие полынью и степными горячими травами, шевелясь, вздыхали, движимые временем — летним зноем, осенними дождями, внезапными заморозками зимы. И ведя трещины по крепким телам, отслаивали куски глины — высокие и узкие, как скалы. Черная трещина ждала дождевой воды, ширилась и, наконец, становясь сильнее земли, невидимым пальцем пустоты легонько подталкивала отколовшийся ломоть. Обрывая корни травы, что пытались удержать землю, кусок рушился на песчаные пляжи, с грохотом валился, разбиваясь на глыбы, а те, падая в морскую воду, текли желтыми языками, которые бледнели, и вот уже нет упавшей земли. А берег — другой. Встал стеной свежего обрыва, срезанного временем и силами жизни. Корни, бессильно свисая, высыхают на ветру, никнет сверху трава, заглядывая в веселые вечные волны. А из высушенной солнцем глины вдруг мокрой слезой пробивается тонкая струйка воды. Это родник нашел себе выход и вздохнул, сверкая водяной струйкой, сперва только намочив глину, а потом, выбив себе ложе для чистой воды, ищет дорогу к воде морской.