Выбрать главу

А отец-ветер ничем не мог помочь, потому что решили оба, и оба назначили так, что решение это бесповоротно: если пришли роды, то дело всегда идет от начала к концу и никогда иначе. Потому сидел он рядом, закрыв рукой лицо, и только стонал время от времени. И под каждые его стон женщина рожала еще — злобу, бессилие, жестокость, жажду мести, слепую ярость, уныние. И все это вперемешку с мелкими демонами, которые тут же разносили рожденных по миру и прятали в каждом углу, под каждым кустом, и каждым деревом. А знаешь зачем, а?

Маур закрыл рот. И, вздыхая, уныло ответил:

— Чтоб, как тени. Когда придет день, чтоб они не уходили вместе с ночью. Да?

— Да, — медленно и слегка удивленно подтвердил Карума. А про себя усмехнулся с упреком, ну что, старый, видно, настало время тебе каждому слову щенка удивляться. Потому что это такой вот щенок.

И когда, наконец, в чреве женщины иссякла темнота, первенец птица Гоиро сложила огромные крылья и оглядывая новый мир, полный вперемешку света и теней, каркнула:

— Я буду владеть миром, потому что лишь меня слушаются младшие. А если не так, то и мир кончится. Я нашлю тьму на свет, и она проглотит сделанных, потому что они и так уйдут, а мои братья и сестры будут рожать себя снова и снова.

Лежа, ужаснулась светлая мать, и взялась за лицо слабыми руками. Раскачивался рядом ветер-отец, думая в отчаянии, как же теперь быть. И, погладив по волосам чуть живую жену, попросил птицу Гоиро:

— Дай нам родить еще, в последний раз. И если позволишь, мы навсегда уйдем в поверхний светлый мир, за темноту твоих крыльев и не будем мешать миру жить, таким, каков он стал.

Засмеялась, закаркала птица, щуря острые злые глаза.

— Да что вы можете родить еще? Посмотри на свою жену, ее руки ослабели, делая мир, а чрево иссякло, рожая. Какую мелочь еще не найти в новом мире, моем мире?

— Позволь. Один только раз!

И он лег рядом с женой, баюкая ее и целуя мокрые от боли волосы.

Ничего не боялась птица Гоиро, ведь силы ее, удесятеренные сонмом теней, казались ей безграничными. И тогда женщина напряглась и из последних сил родила последнее, чего не было, а больше она уже не могла рожать, никогда.

Когда между бедер ее раздался писк, мужчина сел, и приподнял ее, чтоб посмотрела на последышей. Было их двое. Двух человеков родила женщина-свет. Точно таких, как родители, только крошечных, как божественное зернышко проса. С головами такими маленькими, что можно было раздавить их пальцем, а уж ручки и ножки были им почти не видны.

И снова расхохоталась птица Гоиро, поворачивая набок голову, разглядывая мелкоту черным блестящим глазом.

— Это твои выпрошенные? Ну, пусть живут. И плодятся, как прочее. Разве смогут мне навредить!

Но заметив на лицах первых богов непонятную тень улыбки, щелкнула клювом.

— Лишь одно я подарю твоим последышам, мать темноты. Свой цвет. Будут черными, как я, их владетель и повелитель. И тогда не трону, пусть живут.

Взмахнула крыльями, поднимая ледяной северный вихрь, и в нем, кружась, исчезли первые боги, заброшенные в блистающую высоту, откуда землю и не разглядеть. Горько плача, летела все выше женщина-свет, и хмуро молчал, летя рядом с ней, мужчина-ветер. Потому что родив человеков, первые боги дали им светлый цвет надежды. Их надежды на то, что всегда люди будут стоять на защите света. Но птица Гоиро отобрала надежду, и теперь, если идут люди из своей людской жизни в верхние воины, то лишь в темную армию первенца мира — ночной птицы Гоиро.

— Потому людям лучше жить обычную земную жизнь и не задирать голову к светлым богам, — ворчливо и буднично закончил сказку старик, — а то полетишь, весь в надеждах, и все равно попадешь к птице ночи, да будет гнездо ее теплым, а птенцы толстыми.

Глава 3

— И чем сильнее захочется к свету, тем быстрее заберет тебя птица Гоиро, — договорил мальчик и опустил голову, думая. Но тут же поднял и поторопил собеседника, — ты ешь-ешь, мясо горячее еще, я пек его в листьях.

Годоя кивнул, отрывая белыми зубами еще кусок, устроился удобнее у камня, сосредоточенно жуя. Маур сидел напротив, положив копье на колени, и хмурясь, шевелил губами. Потом ответил сам себе, продолжая мысленный спор:

— Не должно быть так. Те кто выше, они если родители, должны любить своих детей. И ждать их.

— Они и любят, — отозвался Годоя, проглотив мясо и протягивая длинную руку, нащупал у колен мальчика фляжку.

— А что от той любви? Если между нами и светлыми — стоит ночь. И наказания.

Маур вздохнул. Спохватившись, скрестил пальцы, свел их с ладонью другой руки и прошептал слова благодарности птице Гоиро, за то, что день прошел без ее кары. И по-своему истолковав молчание годои, сказал еще:

— Я поклоняюсь ночной птице, и вот смотри, я опускаю лицо и говорю слова, чтоб она знала — сила ее велика и всегда будет велика. Гоиро не унесет меня за мелкие слова, я мальчик, я еще не проходил обряд, мне говорить можно, все что угодно, в моих словах силы нет. А потом уже не смогу. Когда отдам себя в руки бэйунов, я стану виден ночной птице. Как все мужчины.

Он вздохнул.

— Тогда и не поговорю, как сейчас. Скажи, годоя, а тебя видит ночная птица?

Рядом в темноте зашуршала трава — годоя положил фляжку с плеснувшей внутри водой.

— Я не знаю. Не знаю, кто я, и, значит, не могу ответить тебе, видит ли меня твоя птица.

— Ты годоя в человеке, — уверенно сказал мальчик, — а если я посвечу на тебя факелом, то увижу, ты уже мужчина. Но все равно, хоть птица Гоиро видит тебя, ты — ее годоя. Потому ты можешь мне рассказать о своей матери-птице побольше. А? Пока еще можно мне слушать тебя.

В темноте большой черный мужчина, привалившись к неровному валуну, провел рукой по своей груди, по животу, ощупал торчащие ребра. И вдруг спросил:

— Годоя это кто? Для чего?

Маур воздел худые руки, что-то шепча. Зашелестели браслеты на запястьях. И звякнули, когда он хлопнул себя по бокам, удивляясь. Мешая в голосе удивление с удовольствием от того, что такой большой, а глуп, как ребенок за спиной матери, заговорил:

— Годоя говорит будущее. Так повелела птица Гоиро, пусть ее крылья всегда будут блестящими и черными. Годоя рождается от новой луны, падает в рот бэйуну, он выплевывает годою в вещь и отдает говорильщику. И тогда вещь говорит с нами. Любой мужчина племени может принести годое подарок и три вопроса. Один раз в дожди и один раз в сушь. И годоя ответит. Мужчина может принести годое вопросы своих жен. Если ему не жалко на них подарков. Но все равно вопросов будет три. До прошлых дождей годоя был в деревне, в домике, что стоял у дверей папы Карумы. Годоя был в большом толстом кувшине, красивом, с узорами. Потом кувшин перестал говорить и папа Карума унес годою. С тех пор мужчины носили подарки сюда. Я думал, годоя в дереве. Или в камне. А тут ты.

— Я, — согласился великан.

— Но как же ты не знаешь, что ты годоя? Как же говоришь будущее тогда?

Собеседник пожал плечами в темноте. И улыбнулся удивлению мальчика.

— Так же, как говорил кувшин.

Маур покивал, обдумывая. И вдруг ощутил страх и жалость. Огромный, сильный, с зубами такими белыми, что луна светит на них, как на озерную воду. С мощными руками, способными свалить быка. И всего лишь кувшин для годои. Сейчас Маур уйдет, таясь, чтоб дремлющий у костра Карума не заметил его отсутствия, а великан снова покорно сядет к стволу старой акации и под кожаным мешком закроются глаза, будет сидеть день и два и три, ожидая, когда придут из деревни с подарками для Карумы, говорить с годоей. Вот уже и пора…

Черный пленник будто услышал мысли мальчика, зашевелился. Подойдя к стволу, уселся в привычную позу, обхватывая руками колени. Ждал, когда Маур намотает на шею ремень и натянет на большую голову гладкий кожаный мешок без дырок для глаз.

— Может быть, ты уже начнешь вспоминать, кто ты? А? — просительно сказал мальчик, комкая в руках мешок, — пока я еще не мужчина.