Он пришел в его жизнь не просто в потрепанных гриндерсах, он развалился на уже полюбившемся диване во весь рост, потребовал к кофе булочку без корицы и ржал во весь голос, когда Леонард комментировал новости, передаваемые местным каналом. Ну да, чего же забавного в аварии на скоростной трассе? Того, что жертв нет, и Джим смеялся от радости за друга – работа тому хлопот не доставляет. Зато периодически доставляет сам Джим – нет-нет, да явится опять с фингалом под глазом. Но лучше с фингалом, чем с ножом под ребрами примерно через три месяца после знакомства.
Гаденыш как будто знал, что сегодня смена именно Маккоя, и именно тому придется его наспех штопать. Ублюдок ведь еще и булькал кровью какие-то скабрезности в процессе шитья, и Леонард от греха подальше вырубил Кирка снотворным. С него сталось бы и вовсе рот зашить. Вместе с легкими, потому что руки – дрогнули всю несложную, пустяковую, блядь, операцию – чуть-чуть и едва ощутимо. А потом, позже, в ординаторской, останавливая себя от внеурочной дозы никотина, Леонард вдруг понял, что не перенесет, если Кирк вдруг однажды окажется не на его операционном столе. Не с фингалом под глазом и не с поцарапанным легким – этот мальчишка горазд на большее, на многое, многое большее, и Леонард не простит себе, если однажды кто-то не сможет его спасти. А значит, Маккою нужно остаться. Желательно в пределах видимости. И взять шефство над этим «болезным». Кирк же, как цветочек редкий в оранжерее – сорвать такой, и больше не будет. Хотя, нет, цветочек-то вырастить просто, а вот найти такого же гениального «космического» лоботряса и самоубийцу навряд ли получится. А значит, Маккою непременно нужно присмотреть за этим чудом. Даже если он – не надзиратель над заключенным, не смотритель сигнального маяка на каком-нибудь планетоиде, не сват, не брат и уже даже не отец трехлетней девочки. Он всего лишь бедный, несчастный, но уже нихрена не одинокий доктор. Браво, Джим – он определенно знает, на какие точки нужно давить.
И вот, по сути, началось все именно с этого – с того, что Леонард позволил Джиму втянуть себя в это сомнительное предприятие под названием «дружба». И тому, кого только-только начал узнавать. Но даже то, что открывалось день за днем, хоть и страшило иногда, но не смогло ослабить какого-то извращенного интереса. Ведь жизнь Джима, на вкус Маккоя, напоминала сплошное хождение по граблям. Тот пробовал на своей шкуре не только «стандартный набор»: будь то наркотики, мужеложство или сексуальные эксперименты с разного вида гуманоидами и не очень, но и более редкие извращения, типа: ядерной физики, экстремального альпинизма по ландшафтам разной степени сложности или чертовы трехмерные шахматы. Чудак-человек, и чего ему спокойно не сидится?
Чего – это Леонард выяснял долго – по чуть-чуть, по обрывкам чужих разговоров, из пьяного бреда самого Кирка или из хроники местных новостей за прошлые года. Риверсайд оказался богат на подвиги Джима: начиная полетом древней машины в каньон и заканчивая рекордами выпитого спиртного. А сам Джим оказался богат на всякого рода комплексы, фобии и эмоциональные триггеры, которые, естественно, тщательно скрывались или безбожно глушились – алкоголем, наркотиками или амнезиями от частых побоев – поэтому-то Леонард и прокопался так долго. А когда все-таки нарыл этот ящик Пандоры, то тут же возмечтал закрыть его обратно. Утопить в океане, отправить на Солнце или замуровать в стене какого-нибудь подвала. Все это казалось чревато. А потом не казалось – и Боунс со вздохом сел расхлебывать эту кашу. Кашу, что и так обильно «приправлялась» в этом их углубляющемся знакомстве. Физикой, альпинизмом и шахматами. Леонард боялся того, что еще найдет в этом ящике. Не сразу, но однажды. Но такое, что даже он, умудренный опытом и знаниями врач, не сможет выдержать. Но это потом, не прямо сейчас, а пока… А пока «дружба» с Джимом выходила более чем неординарной. Уже зная, что тот из себя представляет, Леонард не мог и надеяться на что-то обычное.
Дружба с Джимом получалась веселая, дурманящая адреналином и опасная. Этот «генератор приключений» мог на пустом месте устроить светопреставление, втянуть в него всех окружающих и выйти сухим из воды. Он ни минуты не мог постоять спокойно, как будто у него шило в одном месте. И поначалу Леонарду это даже нравилось, пока он на пятый раз не зашил Джиму бровь и пока не понял, что мальчишка от чего-то бежит. От себя ли, от реальности, от проблем или от семьи. От чего-то такого, что приносило ему весьма ощутимый дискомфорт, и вот тогда Боунсу стало не просто любопытно. Он понимал, что у такого, как Кирк, нарвется на кучу проблем, но даже и подозревать не мог, что тот «ящик» окажется бездонным. Обширным и наполненным самой отборной грязью. У них у всех были такие, вот только Джимова боль оказалась преобладающей надо всем, что можно было себе представить. Мало того, что известное имя приносило больше неприятностей, чем уважения, а детство на Тарсусе и с извергами-родственниками не способствовало воспитанию покладистого характера, так Джим и сам не стремился что-то изменить. Он, казалось, наслаждался этим – пьянками, мордобоем, гонками на скоростных карах и прочими смертельными аттракционами. Маккой ужасался этому любителю пощекотать нервы. Но даже заглянув за эту своеобразную «ширму» своего нового друга, изучив его и сделав определенные выводы, он все равно каждый день находил что-то новое.
Например, метка Джима и абсолютное пренебрежение к ней. Он не искал соулмейта, он в полной мере пользовался тем разнообразием, что ему предоставляла свобода от постоянных отношений. И вместе с тем, как будто уже знал, кого искать, и потому не торопился. Метку он продемонстрировал, но отказался пояснять ни что она значит, ни на каком языке написана. Но даже если Боунсу и были отчасти знакомы странные закорючки, он не собирался давить и копать еще глубже – на тот момент у них обоих были более важные заботы. Джим ведь не спрашивал о надписи доктора, явно указывающей на мужчину, да еще и на русского, вот и Леонард не лез в душу. До поры, до времени.
Или, например, еще Боунс не спрашивал Кирка о небольших тонких шрамах на ребрах и лодыжках, которые тот отказывался сводить – мало ли чем они могли быть ему дороги. Или о чем могут напоминать. За всем этим страшным разнообразием Леонард однажды увидел маленького усталого мальчика, который выглядел и вел себя гораздо старше своих лет, снова удивился, но принял его и такого. А на следующий день увидел гения, который в два счета разбирал коммы, программировал репликаторы, водил почти каждый вид известного транспорта и мог его починить, говорил на нескольких языках, диалектах и наречиях и обладал таким обаянием, что мог развести кого угодно на что угодно. И чем больше Леонард его узнавал, тем больше к ужасу примешивалось восхищение. А еще – желание быть рядом, заботиться и вовремя подставлять то плечо, то гипошприц.
Вот так они и стали друзьями – Джим вытаскивал его из болота рутины и тоски по дочери, а Леонард того – из полицейского участка, какой-нибудь придорожной канавы и, периодически, с вокзала с билетом на тот свет. Отличная вышла дружба, что ни говори.
***
И вот так, незаметно для них обоих, в этих приключениях, драках и пьянках, в нудных или тяжелых сменах, в запахах автосмазки и обеззараживающего раствора, в ехидном брюзжании и целой галактике очаровательных белозубых улыбок для них проходит целых два года. Они отмечают день рождения Леонарда с таким размахом, что Риверсайд уже целую неделю гудит от слухов и баек о том, как прошло торжество. Начиная соло на саксофоне в подарок от Кирка и заканчивая фейерверком на старой электрозаправке, после которого был обесточен целый квартал – и тоже – все для любимого доктора. А доктор этот пытается не сгореть от стыда, вспоминая асторийских стриптизерш в разгар вечера, и не устает материть Кирка. Теперь его стараниями и Маккой навсегда останется в памяти Айовы. Он готов руку дать на отсечение, что когда-нибудь аксакалы будут рассказывать об этом потомкам, потому что сам Боунс долго не проживет – уж точно не после еще одного такого празднования. Даже если и через какое-то время признается себе, что каждый пункт программы Джима ему в определенный момент начинал нравиться…