Стерлинг ненавидел трущобы. Ненавидел готовые вот-вот развалиться домишки, белье на веревках, чумазую детвору и собак, копошащихся в мусоре. Он неизменно наблюдал их сверху, из своего воздушного экипажа – неприглядный человеческий муравейник, готовый пожирать сам себя, чтобы выжить. На такой высоте до него не долетали запахи, но Стерлинг представлял, как все оно должно было вонять. Это вызывало естественную брезгливость человека, который привык окружать себя красивыми вещами. Трущобы оскорбляли в нем эстета и вызывали острое чувство непонимания: зачем эти люди продолжали существовать? Без надежды и смысла, как плесень, расползающаяся на хлебе.
Тем не менее, Джеймс Стерлинг был в первую очередь деловым человеком. Он умел закрывать глаза на множество неприглядных деталей ради собственной выгоды.
Церковь находилась на верхнем ярусе трущоб, рядом с заброшенным небесным причалом. Когда-то, еще до Первой Катастрофы, там располагался главный аэровокзал Цитадели, но после пожара его закрыли.
Воздушный экипаж Стерлинга – черная с золотом небесная ладья – мягко опустился на небольшую площадку неподалеку от Церкви. Плиты площадки были потрескавшимися, кое-где все еще черными от копоти – даже за последующие годы дожди так и не смыли гарь до конца.
Вход в Церковь был вырублен в скале – массивный и неуместно помпезный на фоне обгорелых останков старого вокзала.
Стерлинг прилетел на закате, незадолго до вечерней службы.
Внутри, в главном зале, свет падал сквозь небольшие круглые окна под потолком, косыми лучами ложился на серые плиты пола. У дальней стены, возле алтаря с символом солнца, священник в красном зажигал свечи.
Стерлинг прошел по залу, с любопытством оглядываясь. Он поравнялся с чашей для пожертвований, положил в нее один золотой юнит. Монета звонко ударилась о медные стенки.
Священник обернулся, посмотрел на Стерлинга и продолжил зажигать свечи одну за другой.
– Добрый вечер, святой отец. Трудитесь в поте лица?
– Нужно все подготовить к вечерней службе, сын мой.
– Никогда не понимал этой манеры обращения, – добродушно сообщил ему Стерлинг. – Вы слишком молоды, чтобы и вправду быть моим отцом. Я грешен?
Священнику было лет сорок на вид, у него были светлые, по-военному коротко стриженые волосы, и цепкий взгляд человека, который умеет убивать и готов это делать за достойное вознаграждение. В подобном Стерлинг разбирался, даже если этого конкретного человека видел впервые.
– Определенно, сын мой, – спокойно ответил ему священник. – Вы грешны, не раскаиваетесь и попадете в ад на вечные муки.
Он сказал это так спокойно и уверенно, что Стерлинг рассмеялся:
– А вы не щадите чужое самолюбие. К своей пастве так же обращаетесь?
– С ними я говорю о спасении, но вас вряд ли интересует спасение.
– Верно, – согласился Стерлинг. – Меня больше интересует… Механик, верно? Бог может мне помочь?
– Бог – нет, но исповедь может. Идемте.
Рядом с алтарем, в боковой стене обнаружился небольшой проход, который вел в смежный каменный зал. Окон в нем было меньше и света свечей не хватало, чтобы рассмотреть все в деталях.
У дальней стены располагались исповедальни.
– Удобно, – с улыбкой похвалил Стерлинг, оглядывая три закрытые, темные кабинки. – Если бы мне нужно было с кем-то встретиться без свидетелей, лучше места я бы не нашел.
Он был в этом месте впервые. Обычно он предпочитал обращаться к другим – проверенным – людям, но из-за показаний Кейн и пристального внимания жандармов это было неблагоразумно.
– Бог всегда смотрит за вами, сын мой. Не обольщайтесь.
– Это мало меня волнует, пока Бог не может дать показания в суде, – с улыбкой ответил ему Стерлинг.
Священник отвел его в боковую кабинку – тесную и отчетливо пахнувшую пылью – и сам закрыл дверцу.
– Придется немного подождать, сын мой.
– Терпение – это добродетель, если не ошибаюсь?
– Верно.
– Тогда давайте не тратить ее напрасно.
Ждать пришлось довольно долго, но Стерлинг на самом деле не был против. У него было время подумать. Ситуация с «Трелью» становилась чем дальше, тем уродливее, начиная с аварии в центральном узле и заканчивая неприятным, хоть и не смертельным, вмешательством Анны Кейн.