— Что они собираются делать? — пробормотала Жанна, грудь которой бурно вздымалась, а светлые волосы были растрепаны.
Огонь затрещал, к потерявшему дневную белизну небу потянулся дымок.
— Как обстановка? — спросил Цзянь, обращаясь к дозорным.
Судя по ответам, никакого движения видно не было, наши если и активничали, то хорошо скрывались.
— Тогда начинаем, — велел комотделения, в руках которого возник иззубренный нож. — Доставьте сюда… — он посмотрел в нашу сторону, — бойца Леблана.
Энрике и Джавал подхватили рычавшего и дергавшегося Франсуа и потащили к огню. Сил у него видимо совсем не осталось, вся неимоверная энергия, которую давало жертвам бешенство, ушла за эти дни, а восполнить ее он не смог, ни разу не добрался до чужого мяса.
— Ты станешь нами, а мы — тобой, — объявил Цзянь. — Во имя священной плоти!
Вскинутое лезвие сверкнуло багровым, отражением солнечного света.
— Истина лишь в ее пожирании! Пожирание и извержение создает этот мир! — затянули Джавал с Энрике.
Еще трое бойцов оставались на страже, но смотрели они не наружу, куда положено, а внутрь башни, на костерок и творившееся рядом с ним безумие.
— Вкус открыт нам, — повторил Цзянь, и лезвие в его руке почти нежно облизало горло Франсуа, распахнулась багровая щель, и хлынула кровь, густая, багровая, дымящаяся.
Джавал ловко подставил фляжку под струю.
Глава 21
— О нет… — прошептала Жанна.
— Времяяя нападааать! — заорал я, надрывая иссушенную глотку. — Не спааать!!
Даже дозорные увлечены ритуалом, и самое время прорваться к башне, пройти зону обстрела. Если только наши приготовились, если только не разочаровались и не решили отступить.
Хотя Вася не мог, нет, Ингвар тоже!
— Заткните его, — приказал Цзянь.
Энрике поднялся и двинулся ко мне, попытался пнуть в лицо, но я смог закрыться плечом. Но в следующий момент он навалился сверху, тяжелый и вонючий, стиснул грязными пальцами лицо и принялся запихивать мне в рот что-то шершавое, колючее, сухое. Удар в ухо оказался достаточно сильным, чтобы я на некоторое время поплыл.
Очухавшись, я уловил характерные звуки — кого-то рядом очень сильно тошнило.
Содержимое желудка извергала Жанна, еще двое девчонок просто валялись в отключке, а Мария с Белочкой сидели бледные, даже прозрачные. Ну а около костра Цзянь разделывал Франсуа как баранью тушу, вырезал куски мяса из боков, со спины, и укладывал прямиком в огонь, не боясь обжечь пальцы.
— Выжигая нечистоту, оставляя священное, изгоняя грязь, разогревая благое, — бормотал он, не останавливаясь, и Джавал с Энрике поддерживали тем же речитативом про «пожирание и извержение», руки их жадно подергивались, глаза блестели, точно у наркоманов при виде «заряженного» шприца или «дорожки».
Боже, а ведь они и правда каннибалы.
Если до этого момента я сомневался, в глубине души не хотел верить, что нормальные вроде люди, выросшие в цивилизованном обществе, могут без принуждения, не из голода, а ради каких-то религиозных соображений жрать мясо других людей… то теперь мне было некуда деваться, я видел все собственными глазами, и для иллюзии или сна все казалось слишком уж детальным и реальным.
И та же участь ждет и девчонок, их тоже убьют, сольют кровь и пожарят.
И меня тоже… бррр…
Напрягая язык, я начал выталкивать из рта импровизированный кляп — очень хорошо, что Энрике торопился вкусить «священной плоти» и не позаботился сделать все на совесть. Мы должны отсюда выбраться… пусть даже не мы, а Мария с подругами, и чтобы их освободить, мне понадобится для начала голос.
Соратники меня, судя по отсутствию реакции, не услышали, или не узнали, или решили, что это подстава, что пленника заставили орать под пытками, чтобы заманить их под пули. Наверняка в похожей ситуации я бы тоже пришел к такому выводу, а нас всех, работников калаша и лопаты, учили примерно одинаково.
Над башней поплыл запах горелого мяса, и тут уже мне подурнело.
— Плоть освящена! — провозгласил Цзянь, и сунул руку прямо в пламя, взял обугленный черный комок, чтобы вознести его над головой.
Как он не обжигается?
— Причастимся же ее! — в один голос отозвались пятеро старичков.
Цзянь поднес кусок мяса ко роту, и тут я не выдержал, отвел взгляд, слишком противно было смотреть. В этот момент заскорузлая тряпка, изображавшая кляп, наконец поддалась, и я с облегчением выплюнул ее; во рту остался гадостный привкус.
— Какая мерзость, — прошептала Мария, которую трясло, по щекам бежали слезы, но она-то глаз не отводила.