Тем не менее, этот годовой искус у знаменитого легитимистского адвоката имел решительное влияние на его жизнь. Он приобрел тут убеждения, примкнул к известной партии, полюбил политику, стал стремиться к богатству и славе. И прежде всего остального к нему пришла слава.
Через несколько месяцев после ухода от своего патрона, он, благодаря своему званию секретаря Санье, которое он сохранил, как некоторые актеры, фигурировавшие раза два на сцене Французской Комедии, выставляют на своих карточках слова из Французской Комедии, получил возможность защищать дело легитимистской газетки "Хорек", сильно распространенную в большом свете. Это ему отлично удалось. Явившись в суд без малейшей подготовки и, засунувши руки в карманы, он говорил целых два часа с дерзким задором и так весело, что принудил судей выслушать его до конца. Самый его акцент, — он картавил и из лени не отделался еще от этой привычки — придавал яркость его иронии. Это была сила, — ритмичность этого чисто южного красноречия, театрального и фамильярного, а главное ясного, светлого, как это бывает с произведениями тамошних уроженцев и тамошними местными прозрачными пейзажами.
Газету, конечно, приговорили к тюрьме и штрафу и она поплатилась за большой успех адвоката. Так иногда в некоторых проваливающихся пьесах, разоряющих автора и директора, какой-нибудь актер составляет себе репутацию. Старый Санье, явившийся послушать его, поцеловал его тут же в суде. "Дозволь возвести тебя в великого мужа, милый Hума", — сказал он ему, немного удивленный тем, что высидел это яйцо кречета. Но больше всех был удивлен сам Руместан, который вышел оттуда в полусне, все еще слыша в ушах эхо собственных слов, когда, совершенно оглушенный, он спускался по широкой без перил лестнице здания суда.
После этого успеха, этой овации, целого дождя хвалебных писем и кислых улыбок своих коллег, адвокат счел себя на настоящей дороге и терпеливо стал ждать дел в своем кабинете, выходившем на двор, перед скудно топившимся камином, но ничего не получил, кроме нескольких приглашений на обед и хорошенькой бронзовой группы от Барбедьенна, поднесенной редакцией "Хорька". Новый великий муж видел пред собою все те же затруднения, будущность его была попрежнему темна. Ах! Эти так называемые свободные профессии, которые не имеют возможности ловить на удочку или зазывать клиентов! Как трудно бывает начало, как трудно дождаться, чтобы в маленькой гостиной с плохо набитой мебелью и символическими часами, с двумя высокими канделябрами появилась толпа серьезных и платящих клиентов. Руместану пришлось давать уроки права в легитимистском и католическом кругу; но это дело казалось ему недостойным его репутации, его успехов и тех похвал, которыми его осыпали в газетах его партии.
Что еще более печалило его и заставляло его больнее чувствовать свою бедность, так это то, что ему приходилось итти обедать к Мальмусу, когда у него не было приглашений или когда состояние его кошелька не позволяло ему обедать в модных ресторанах. Та же самая конторщица сидела посреди тех же самых пуншевых чаш, та же фаянсовая печка шипела около ящика с трубками, и все те же крики, те же наречия всевозможных южных провинций попрежнему раздавались тут; но так как его поколение исчезло, то он смотрел на новое поколение уже глазами зрелого человека, не имеющего еще положения и как бы отодвигаемого назад этими двадцатилетними молодыми людьми. Как мог он жить среди подобных глупостей? Наверное, прежде студенты были не так глупы. Он не выносил даже их восхищения и их добродушно-наивного вилянья хвостом перед его известностью. Пока он обедал, хозяин кафе, чрезвычайно гордившийся им, усаживался около него на красный вылинявший диван, дрожавший под его охваченным одышкой телом, тогда как за соседним столом водворялась высокая худая женщина, костлявое неизвестных лет лицо, единственное, оставшееся тут от прошлого. Ее называли здесь "всеобщая бывшая любовница", и какой-то студент, добрый малый, уехавший домой и женившийся, открыл ей кредит у Мальмуса. Пощипывая столько лет травку около одного и того же колышка, бедняжка не знала ничего, происходившего вне своего мирка, не ведала успехов Руместана и говорила с ним тоном сострадания, как с несчастным отсталым калекой одного поколения с нею:
— Ну, что, старина, как делишки?.. Знаешь, Помпон женился… а Лябульбэн перешел товарищем прокурора в Кан.
Руместан еле отвечал, чуть не давился едой, торопясь пообедать, и уходил домой по шумным улицам околотка, усеянным портерными и трактирами, чувствуя горечь своей неудавшейся жизни.