— Почему?
— Причин может быть только две. На эту тему я уже говорил с Тибом. Либо структура местной воды такова, что она не растворяет кислород, либо эволюция почему-то «забыла» применить для местных форм принцип жаберного дыхания.
— И что ты проверяешь?
— Тиб посоветовал набрать статистику по разным типам водоемов. А это не одна тысяча проб. Вот и копаюсь.
Шлейсер в очередной раз подивился своеобразию мышления делинквентов и упорству, с каким они пытаются оградить себя от одичалости. И ведь не эргастул [55] здесь. И даже не эргастерий [56], где тоже все основано на принуждении. Все они диспозитивны — имеют выбор. Никто ими не руководит, никто их не наставляет. Видимо, в каком-то отношении ему еще далеко до них.
— Скажи, — он решил сменить тему. — Кто соорудил эти памятники? И зачем надо было придавать могилам в общем-то обычных, ничем не примечательных людей такую, чуть ли не шаржированную монументальность? Ведь понимали: следить за ними никто не станет. Понятно, можно выставить знак на безатмосферном космоформе, где он может продержаться в неизменности миллионы лет. А здесь?! Еще немного, и растительность закроет эти творения. Выветривание источит камень. И все…
— Трудный вопрос, — поразмыслив, ответил Фил. — Первое время, пока не заросло, это место действительно впечатляло. Я даже сделал несколько набросков. Будет время — посмотри в запаснике. Думаю, авторами этих композиций двигало отчаяние и страх перед будущим. Возможно, неосознанно. У нас так и осталось что-то от дикарей. Столкнувшись с чем-то необъяснимым, мы спешим задобрить таинственные силы всякого рода уснащениями. В том числе и архитектурными. Иногда я сам готов принести жертву или помолиться тому, кого не знаю. Почему?.. Потому, что не могу понять смысла целесообразности сущего.
— Поясни. — Шлейсер еще не понял, куда клонит Фил.
— Все в живой природе либо кем-то поедается, либо применяется высшими формами для своего благополучия. А что с человеком? Ни мясо, ни кости, ни кожа ни на что не идут. Люди хоронят своих мертвецов, нарушая тем самым принцип биологической целесообразности. И никто от этого ничего не имеет. Может, кем-то используется человеческая биоэнергия? Тогда мы — это отражение неких высших сущностей, которые, подобно некритам-энергофагам, для сохранения баланса в природе, каким-то образом нас употребляют. Но как это происходит? А главное, с какой целью? Мы этого не ведаем. Мы даже не понимаем, кто мы есть. Космозавры! Стадо интеллектуальных дикарей, предназначенных для чего-то в исполнении кого-то. Конечно, нас каким-то образом используют. А вот как, мы того не знаем.
Что Шлейсер мог на это сказать? Он понимал одно: природа прекрасно обходится без всякого рода философий. Человеку же свойственно предаваться аутизму — бежать, отстраняться от действительности, погружаться в мир несуществующих видений или фантазий. При этом каждый вправе верить в свою точку зрения, потому как это освобождает от необходимости ее доказывать. С той колокольни, на которую зашвырнула его жизнь, он теперь смотрел на мир, Каскадену, Даир, партнеров по несчастью не то что снисходительно, а как бы отвлеченно, как существо из другого измерения. Несомненно одно: объяснять что-то Филу или спорить с ним так же глупо, как, например, прокладывать курс «Ясона» с помощью логарифмической линейки. Поэтому он ответил так:
— Старайся без необходимости не приумножать проблем. Чего не знаешь, лучше избегай. Не забивай голову тем, чего не можешь доказать. И вообще, старайся меньше думать.
— Да, — согласился Фил. — Если и есть смысл о чем то размышлять, так это о насущном… Чего мы здесь ждем? Не знаю. До тебя мы не раз касались этой темы. А что? Насколько известно, алхимики так и не нашли ни золота, ни эликсира долголетия. Но поиск многих из них спас от болезней, разочарований, разладов с семьей или с самим собой, а то и от смерти. Была цель, хоть и призрачная. И с этим приходится считаться.
Шлейсер считаться не собирался, но промолчал. Свою цель он призрачной не считал. Хотя в значительной мере был с Филом согласен.
— Самое страшное здесь — это лень, — продолжил тем временем океанолог. — Лень, которая убивает всякое желание двигаться. Ощущение того, что в объеме миллиарды кубических световых лет, кроме тебя нет ни одного мыслящего существа, поначалу доставляла мне истинное наслаждение. Возможно, сейчас ты испытываешь то же самое. Но потом, когда ушло чувство новизны, наступило время депрессии. Все валилось из рук. Даже осознание наконец-то обретенной свободы перестало согревать душу. Хотелось только одного: лечь, не шевелиться и ни о чем не думать. Даже злость куда-то пропала… Но потом — странное дело — какая-то сила толкнула изнутри, заставила выдраться из прострации и заняться хотя бы чем-то, и все лишь для того, чтобы опять не сорваться в треклятый, напитывающий сердце ядом ленивиарий. Я вдруг научился находить различия в однообразии, ценить малое, радоваться мельчайшим событиям, на которые раньше никогда бы не обратил внимания. Мы все через это прошли. У тебя, наверное, такого не будет. Как-никак, ты годами обращался неведомо где и, конечно же, все это знаешь.