Оставшись одна, я в задумчивости опустилась в кресло. Что-то здесь не так. Странная, если не сказать больше, одежка здешнего населения. Как будто знакомый мне язык – испанский, с примесью кастильского наречия, но насыщенный давно вышедшими из употребления речевыми оборотами, которыми, как выясняется, свободно владею и я. Ни одного автомобиля или хоть какого-то вида общественного транспорта на улицах. Отсутствие бутиков. И, вообще, весь антураж напоминал декорации к фильму на доисторическую тему.
– Ты чего расселась? Я же сказала, снимай все. На вот, переодевайся, – женщина вернулась, сердито бросив на соседний стул небрежно скомканную одежду, – и быстро.
– Как ваше имя? – решилась я задать ей вопрос.
– Тебе-то зачем? Ну, Марселина. А ты-то вспомнила свое?
– … м-м-м… нет, – мне вдруг стало ужасно неловко. Будто я намеренно скрывала то, что касается меня.
– Врешь, небось. Ну, да Бог с тобой. Будешь тогда… э-э-э… Лаурой. А что? Неплохо. Ла-ау-ура, – нараспев произнесла она и довольно улыбнулась, от чего у глаз лучиками разбежались морщинки, придав лицу добродушносмешливое выражение.
– Почему я должна переодеться? Мне удобно в моей одежде, – посмела я возразить, воспользовавшись этим ее выражением.
– Будешь спорить, вернешься туда, откуда пришла, – Марселина вновь посуровела, – имя свое не помнишь, из каких ты мест тоже не помнишь, обрядилась мужчиной. Скажи спасибо, что это мои мальчишки нашли тебя. А не то сидеть бы сейчас тебе в подвалах монастыря и ждать суда Святой Инквизиции.
– Суда… кого? – я остолбенела. Скорее всего, ослышалась.
Марселина перестала греметь посудой. Обернувшись, она грозно набычилась:
– Если ты не прекратишь придуриваться, я выкину тебя отсюда. Мне еще еретички здесь не хватало, – она раздраженно вытерла руки о подол юбки, но, видимо, решив пока попридержать свое намерение, проговорила, – и пойди умойся. Срам на тебя смотреть. Мало вас кострами учат. Марио! Отведи-ка ее к зеркалу.
Вмиг объявившийся сын Марселины знаком поманил меня.
Соседняя комната, более светлая, благодаря открытым ставням, окнами выходила во двор дома.
Здесь спланировали спальню – широкая, аккуратно застеленная кровать с горкой подушек, массивный, с прожилками темного дерева, комод, несколько стульев, расставленных по углам. Но королевой комнаты, без сомнения, было огромное овальное зеркало. Вставленное в тяжелую раму со множеством застывших вычурных завитушек, вырезанных, определенно, деревщиком-трудоголиком, оно горделиво встречало входящего его отражением.
В данном случае, тем отражением, что несмело приближалось ко мне – совершенно незнакомой особы со смазанной косметикой на лице. Что, впрочем, абсолютно не портило ее миловидное личико с потерявшими покой серыми глазами, утонченно прямым носиком, правда, не совсем без изъяна – чуть длинноватым кончиком, и мягко очерченными губами.
Но какой бы привлекательной она ни была, мне до нее не было никакого дела.
Глава 4
Марио вполне адекватно отреагировал на последовательность обуявших меня эмоций, за доли секунды сменивших одна другую с такой интенсивностью, что система единиц физических величин рисковала дополниться еще одной – непонимание, недоверие, удивление, отчаяние…
Мальчишка снисходительно усмехнулся, задумчиво нахмурился и, наконец, испуганно растерялся, пытаясь сообразить, зачем я, размазывая слезы по лицу, остервенело тру незнакомку в Зазеркалье. Вряд ли ему пришло в голову, что искала я там себя. Пусть даже и похуже, чем эта. Но себя.
Он попятился, споткнувшись о порог, и пулей вылетел с воплями:
– Мам, иди сюда…, скорей…
Я же рыдала, вдруг поверив, что у меня нет ничего моего. Даже я сама была не я, а некто, пусть и с симпатичной мордашкой.
Что же случилось? Кому понадобилось так разыграть меня? Куда исчезла моя память? Но, самое главное, я не знала, что мне теперь со всем этим делать?
Марселина шумно вбежала в комнату, на ходу приговаривая:
– Это все моя доброта, чтоб ей пусто было. Ну, чего ты тут рассусонилась? Ребенка напугала. Зеркала что ли никогда не видела?
Она схватила было меня за руку, но почему-то замешкалась, переводя взгляд с „подделки“ на всхлипывающий оригинал, потерянно изучающий ненавистное отражение.
Будто что-то поняв, Марселина неожиданно прижала меня к груди и, покачивая, успокаивающе прошептала:
– Ну, не надо, не надо. Слезами ничего не изменишь. Знаешь, сколько я слез пролила? И что? Все, как было, так и есть. Мужа не вернула, – она вздохнула, – для всех день Святой Агеды это праздник, а для меня…, – она всхлипнула, – … горе, Dios me perdone[1]… Он умер в этот день… Пойдем-ка, лучше расскажешь мне хоть что-нибудь о себе.