Все это его отвлекало.
Все это отвлекало от обжигающе холодного чувства в груди, которое Том даже не мог трактовать.
Он с детства хотел быть не таким, как все. Его пугало счастье, это обычное человеческое, будничное счастье – совместный быт, пробуждение вместе по утрам, приготовить кофе не только для себя, дети – да что он мог им дать? Том вовсе не хотел продолжать свой род; если копнуть глубже, он вовсе не хотел продолжать род человеческий. Большинство людей не вызывали у него ничего, кроме брезгливого недоумения. Лживые, неумные, порочные, они все вышли у господа бога какими-то нелепыми. Том часто сравнивал их с животными и недоумевал, почему природа так ошиблась: ведь все животные, все абсолютно, были совершенны. А большинство тварей человеческих – на них без жалости смотреть было нельзя. И смех, и грех, как говорится, – Том не знал, чего тут больше.
Коллинз редко облекал это чувство в мысли, оно было всеобъемлющее, не нуждавшееся в словах. Его утешало только то, что попадались среди людей абсолютные фрики, которые выше всего ставили свои странные фантазии, пусть даже это были убийцы или умалишенные. Том дорожил такими знакомствами. Они были как цветы ядовитые, но живые, живые среди тысяч искусственных, порченых.
Он боялся, что с возрастом его собственный мир фантазий рухнет под напором реальности, треснет и повалится на землю, как сорванный ветром раскрашенный под сказочный лес тент. Он так боялся зрелости. Тогда не осталось бы ничего, что отличало бы его от других людей, и, может быть, он и сам женился бы на какой-нибудь цепкой бабе – неизвестно зачем, неизвестно почему, но так же бывает.
Том ведь знал, что ничего не случится, чтобы этому помешать – вокруг был ужасающе стандартный мир, где всегда все было предсказуемо, как в сериале, написанном по шаблонному сценарию. Это в юности можно верить, что ты выйдешь, вылепишься рано или поздно каким-то особенным, но после тридцати глупо на это надеяться. И не заметишь, как станешь собирать фарфоровых балерин.
Иногда так накатывало, так хотелось уже что-нибудь сделать, чтобы разорвать реальность – убить кого-нибудь, себя убить, в конце концов… Но ведь Том не хотел умирать. Когда он шел по мосту и его тянуло перемахнуть перила и ухнуть в темную, зовущую воду, он хотел лишь вынырнуть по ту сторону реальности.
Том признавал, что это, скорее всего, вид психического расстройства, и оно мучило его, раздирало приступами то депрессии, то необъяснимой эйфории.
Он не хотел потерять это расстройство. Именно оно делало его непохожим на других.
Временами, правда, ему хотелось, чтобы рядок возник кто-то еще, кто мыслил бы и чувствовал так же. Однако каждый раз новое знакомство его разочаровывало.
А сейчас ему на все стало плевать. Он забыл, какой во внешнем мире месяц, какой день, он все время играл, периодически обнаруживая себя в каком-нибудь баре или ресторанчике, в бистро или на парковой скамейке; вернее, играл кто-то внутри него, а Том пребывал в нервном, немом и тревожном восторге одновременно.
Временами ему требовалось покричать где-нибудь в углу, а потом закрыть лицо руками, стыдясь собственной несдержанности. Что-то кромсало его на кусочки, и сердце прыгало около горла.
Он первый раз в жизни был ранен живым существом, так похожим на человека.
Но только похожим.
Сейчас он понимал ходившую в его детстве по улицам безумную тетку в жутких растоптанных туфлях, которая всем твердила, что иногда видит ангела. И беседует с ним. Том тетку боялся, уж больно она была грязная, неопрятная, и глаза у нее были слишком дикие, слишком откровенные в своем безумии, а мама ее жалела – то подкармливала, то денег давала. Тетка выглядела счастливой – у нее же был ангел.
Теперь у Тома появился кое-кто покруче ангела.
***
Сегодня утром он обнаружил себя гуляющим недалеко от «Харродса», на Бромптон Роуд, рядом с заброшенной станцией метро. Глядя на ее красные стены и округлые арочные окна, Том сразу будто увидел перед собой текст газетной статьи: «Пустующая станция метро Brompton Road в престижном районе Найтсбридж была куплена девелоперской компанией с целью реконструкции в роскошные жилые апартаменты. По слухам, за этой покупкой стоит таинственный украинский миллиардер, заплативший 50 миллионов фунтов при том, что запрашиваемая цена была 20 миллионов».
Построят какой-нибудь ужас, раздраженно подумал Коллинз.
Пройдя несколько роскошных старинных зданий, на какие была щедра эта улица, Том вновь уселся в какой-то кофейне. Он озяб – на улице было не то что холодно, но по-ноябрьски промозгло, небо заволокли плотные и тяжелые тучи, солнце пробивалось сквозь них редко и ненадолго. Какой-то томный туман плыл в воздухе, словно сам воздух на поверку оказывался водой.
Ноябрьский Лондон, просим любить и жаловать.
Только теперь это был вовсе не тот Лондон, что раньше, и Коллинзу хотелось выть от этого осознания. Он слышал все эти звуки и видел все эти неуловимо меняющиеся лица, еще редкие, но уже очевидные в толпе. Другой мир вливался сюда по капле, жадно, настороженно, хищно, и это он, Том, только он, и никто другой, открывал ему щели и потайные ходы.
Человек в нем исходил страхом и экстазом, но маг в нем даже не торжествовал, он просто работал – методично и без устали, как какой-нибудь бухгалтер. Нун пил силы у обоих, и Том чувствовал себя каждый день как с адского похмелья. Ему не терпелось, чтобы все уже закончилось – и снова началось.
Для него этот дар оказался тяжелой ношей. Слишком. И ему очень хотелось, чтобы хоть кто-нибудь из них – Тайлер или Роуз – вернулся к нему. Но маг молчал, когда он просил об этом. А без них он чувствовал себя беззащитным, хрупким, как какая-нибудь чертова ваза, боялся не завершить назначенное, страшился каждого шороха.
Игра в этот раз шла трудно, долго, Том устал, в голове зашумело, потяжелело, глаза резало от сухости, он пожалел, что не взял капли. Прошло не менее двух часов, прежде чем он выиграл, но все же – выиграл!
Больше ничего не хотелось. Ни что-то делать, ни тем более куда-то идти. Том откинулся на спинку кожаного диванчика, подозвал лохматого официанта, заказал крепкого кофе и сэндвич, а потом еще лимонных меренг – измученный мозг требовал глюкозы. Стало вдруг спокойно, точно он только что преодолел какой-то важный рубеж. Тот, Другой, лежал где-то внутри расслабленно, как задремавшее чудовище, уютно свил свои кольца. Коллинз подумал, что после кофе неплохо бы дойти до «Харродса» и купить новую сорочку в «Сэлфридже». Дождь укутывал улицы в дым, от заплаканных оконных стекол веяло холодом, но здесь, внутри, было тепло и мягко.
Тишины хватило ровно на чашку кофе. До меренг дело не дошло.
Коллинз услышал какой-то гул, а может, это был вой, или сотни криков, слившихся в один, но еще раньше, на несколько секунд, он услышал странный шуршащий звук – не грохот, не взрыв, не скрежет, а именно шуршание, будто бы осыпался карточный домик, только громадных размеров. А вот потом уже и грохот, и скрежет, и визг шин, и топот, нарастающий топот бегущей толпы, и звон сталкивающихся автомобилей и бьющихся стекол…