Не хочу, силится сказать Том, не хочу видеть этого, ты что, не понимаешь, как мне больно, ведь это и моя земля?!
Они говорят уже без слов, просто стоят на желтом поле, и все вокруг них вертится, будто их кружит громадная карусель.
Это гетто, ты сам говорил про гетто, продолжает мучить его Тайлер. Разве они не будут мстить за это, Том, подумай, ты же не хочешь, чтобы все человечество превратилось в золотую пудру фэйри.
Я хочу помочь ему, бессловесно стонет Том, я хочу выпустить его, ему тесно, он бог, с ним нельзя так.
Сиды завоюют нас, поскольку их земля опустела от магии, безжалостно говорит Тайлер, и Том снова стонет, поскольку знает, что это правда, а Луг – Луг, который мог бы переубедить его, единственный, кого он любит и кому он верит, по-прежнему далеко, так далеко, что не докричаться.
Верните мне его, бессвязно шепчет Том, верните мне его. И он уже не знает, о чем или о ком идет речь, ему просто больно, и он даже не помнит, почему.
Он только на миг прикрывает глаза, чтобы не видеть этого яркого, бьющего по глазам поля, выматывающего все жилы своей пустотой, а когда открывает, изумленно моргает – нет ни страны сидов, ни обезвоженных пустошей, а сидит он в каком-то жарком тесном казино, вокруг шум и гам, мелькают полуобнаженные девицы, слышится стук игральных костей и шорох фишек, лампа качается под потолком, а напротив сидит Имс в розовой рубашке, перекатывающий в пальцах фишку, во рту мочалит зубочистку, перегоняя ее из одного угла в другой.
– Где мы? – спрашивает Том.
– Ты же все понял, дорогуша, – лыбится Имс. – Мы во сне. А это Момбаса, в общем-то. Часть моих декораций. Метафора, считай, ведь все мы игроки. Мне как-то поднаскучили виды волшебных миров.
В глазах у Имса пляшут яркие огоньки, совсем как ночью на болотах.
Том смотрит на его острый нос, на упрямый подбородок, на широкие морщины на быковатом лбу, на рыжие ресницы, золотящиеся в свете лампы, и думает: вот он, мой враг, а может быть, и моя смерть. Моя смерть.
Тут Том вылавливает из своей теперь почти бесконечной памяти, которая походит масштабами на вселенский интернет и по запросу выдает почти любую информацию, важную деталь и кривится.
– Ты Сонный маг.
– Бинго, – кивает Имс. – Мы все сейчас в одном сне. И это чертовски захватывающе, не так ли?
– Все? – переспрашивает Коллинз.
– Все, – подтверждает Имс. – Знаешь ли, раньше мы проделывали это с помощью сложных приборов и опасных препаратов. Наркотики, радиация, неприятные штуковины. А теперь я могу это делать просто так. Своими силами. Я хотел, чтобы мы все оценили, что за суп варится у нас в котелках. И знаешь, что, Том, я скажу про тебя? Ты вовсе не такой уж псих, как мне показалось сначала. Я ожидал увидеть больше страхолюдных явлений.
– Заткнись, – морщится Том.
Имс усмехается, на этот раз скупо, выплевывает зубочистку и пропускает фишку между пальцев, как фокусник.
– Хочешь глянуть, из-за чего началась война? Надо сказать, я восхищен коварством твоего короля. Смотри-ка, дорогуша, сюда.
Тут Имс берет внезапно появившийся на столе пульт, щелкает им, и Том видит на огромном плазменном экране на стене некую картинку. Картинка расширяется и словно бы втягивает Тома внутрь.
Он видит молодого еще человека с черными волосами и черными сверкающими глазами, и плащ на нем черный, и вообще он похож на птицу. Да он и есть птица, понимает Том, когда человек обращается в ворона и летит над лесами и полями, над холмами и над, Том прищуривается, менгирами – еще живыми менгирами, мерцающими при неверном вечернем свете, как огромное искрящееся синее эскимо.
Ворон минует менгиры и снова летит над лесом, а потом снижается, и Том видит поляну, и деревянный дом, и девушку, которая сидит на крыльце и гладит огромных волков, белых и черных. На девушке красный плащ, он развевается, как знамя королевства, когда она встает и идет вглубь леса, плавно и легко, а потом он видит, как она опускается на колени перед камнем, изрезанным рунами, вздымает вверх ладони, по одной из них проводит кинжалом, капли крови падают на камень, и тот с шипением их впитывает, а потом вся земля шипит, словно напоенная кровью досыта, и тут же из почвы начинают вздыматься травы и деревья, цветы и кусты, и все это шелестит и поет под огромной, ослепительно белой, зловещей в своем нестерпимом сиянии луной…
Полнолуние рвалось с неба, серебряный свет молоком разливался в черноте, в сизой дымке, пар шел изо рта, было холодно и страшно, и только светлые глаза девушки взирали на все это кротко и властно.
– Ты знаешь, кто это? – услышал Том хриплый шепот Имса.
– Это жрица, – сказал он. – Она совершает обряд плодородия.
Он вспомнил ее имя.
Ллея, так ее звали, она появлялась в Сиде нечасто, только при Жестокой Луне, и только она могла совершать подобное, раз в несколько лет – поить сидскую землю своей кровью, давая ей силы рождать бесконечное количество жизней, приносить урожаи, множить плоды, плодить потомство. Только дева-жрица могла сделать это, ни один мужчина на такое был не способен. Перед кроткой Ллеей склонялись самые страшные существа – жизнь была нужна всем.
Отголосок мифов об этой великой жрице люди извратили до сказки о Красной шапочке. О, глупцы, неисправимые глупцы! Но Ллея никогда не боялась волков, они лишь охраняли ее. А хлеб и масло, которые она несла по лесу в своей корзине, были частью великого ритуала.
Жрица шла легко, как лето идет по зеленой и благоухающей траве, и жуткая луна и вой волков были ей только в радость.
И тут Том снова увидел человека в черном, который с искаженным лицом наблюдал на Ллеей. В его лице читалась такая обжигающая любовь, что смотреть было стыдно.
– А теперь будь внимателен, – снова шепнул незримый Имс, и Том раздраженно дернул плечом.
Красный плащ с капюшоном, размноженный в тысячах земных сказок, вот что видел Том сейчас: Ллея шла, и он алым парусом вздымался за ее тонкой спиной, и на какое-то время застил собой весь мир, стал закатом, кровью, которая обагрила и небо, и воздух, и землю. Красный, кричал он, меня зовут красный, и все, что таилось в этом цвете, мелькало перед глазами Тома: кровь, и война, и бескрайние маковые поля, и ядовитые ягоды, и алые розы, и алые паруса, и эльфийское вино, и огонь, в мороз согревающий путника, и красная луна, и отблески пожарищ, и красные глаза адских собак, сопровождавших Дикую охоту, и пасти волков, и снова кровь, текущая в море… На мгновение весь мир сидов показался ему пурпурным, багряным, алым, винным, словно красный ветер окутал все клубами. Но вот наваждение кончилось, и он снова смотрел на хрупкую девушку в плаще, чье лицо было скрыто капюшоном, и на большого белого волка, трусившего за ней по пятам.
Ворона больше не было, зато на опушке леса стоял другой волк, черный, да и не волк вовсе, а мужчина в черной куртке, с усталым чеканным лицом. Вервольф Тайлер Хилл. Он тоже смотрел на фигуру в красном, только она уже не удалялась, а приближалась, и белый волк бежал рядом с ней, а не по пятам.
Фигура подошла и откинула капюшон.
– Что же ты удивляешься так, Тайлер, – сказала она, – все ваши сказки вышли отсюда. Но я не ем человеческого мяса.
Том встретился с Ллеей взглядом и пропал.
Луг смотрел на него, и темные тени лежали на его прозрачной коже, как и тогда, когда Том увидел его впервые. И глаза у него были все те же – ясные звезды среди черной морозной мглы, ярче луны, ярче огня, сильнее любой магии. В них холодело море, откуда не возвращался ни один корабль. И по тому, как это ледяное море все больше расширялось в пепельно-голубых радужках, Том понял, что вступил на тропу войны.
А потом игра лунного света вырисовала тень Луга на освещенной полосами земле, и тень это была бесконечной и бесконечно мощной, и венчали ее огромные, даже с виду тяжелые, раскидистые рога, уходящие своими концами в непроглядную лесную чащу.
Ужас озарения пронесся в голове у Тома, и тут он увидел, что стоит с ним не Тайлер и не Имс, а молодой официант с подвижным лицом и смотрит на все это, кусая тонкие губы.
Тут кто-то сказал ему прямо в ухо: