Имс на ходу зубами заматывает руку лоскутом, оторванным от дорогущей рубашки, и глухо матерится. Хилл мрачен, как туча, и двигается так, чтобы держать в поля зрения одновременно и Коллинза, и филга – он сообразителен, и собственные перспективы не кажутся ему радужными.
С позиции Джима Том Коллинз кажется слепым, которого ведет невидимый поводырь, побуждая безошибочно находить нужные коридоры и повороты среди десятков, им открывающихся.
Джеймс, может быть, даже порадовался бы, что удалось побывать внутри подземелий замка Карлайл – отец его преподавал историю в колледже и привил сыну совершенно неоправданный интерес к старине. Но теперь его занимают другие вещи – он поверил в то, что происходит, сразу и бесповоротно, и сознание того, что на его глазах решается судьба этого мира, причем, судя по всему, не в его пользу, давит на виски свинцовым обручем.
Он не чувствует себя обреченным, все гораздо хуже – он чувствует себя ответственным, но беспомощным. Абсолютно тупым и тошнотворно слабым. Сердце стучит в его груди быстро-быстро, но он не может ничего придумать.
Он много чего умеет, он перебрал в жизни множество профессий, да так нигде и не задержался: бросил юридический факультет, потом хотел стать актером и даже играл в самодеятельном театре, потом выдавливал кремовые розочки на торты, будучи помощником кондитера, красил спальни и гостиные дорогих коттеджей, будучи маляром, сейчас вот работает барменом и официантом. Прогресс, чего уже там говорить.
Джеймсу двадцать семь, он умеет играть на фортепиано, с полным безумием гонять на байках и спорткарах, показывать кое-какие хитрые фокусы на картах, а в последнее время слишком налегает на виски, и по утрам на симпатичной и вызывающей безотчетное доверие роже это уже можно вполне отчетливо прочитать.
Но Джеймс ничего не знает о магии.
И о смерти он тоже мало что знает.
Ему не хочется умирать, хотя он уверен в том, что это случится совсем скоро, может быть, через несколько часов.
И еще он почему-то жалеет, что случится это не летом, среди остывающего вечернего воздуха, когда солнце мягко рассыпает в воздухе красные искры, падая за горизонт, и крыши и деревья будто бы горят, а звуки разносятся далеко, – а промозглой осенью, среди ветра, дождя и безнадеги. Всего этого Джеймса не любит, он, как и его веснушчатая бледная кожа, любит солнце. А еще мотоциклы. Футбол. Кино на воздухе. Поцелуи в машине с открытым верхом, черт побери.
Но, может быть, всего это не станет скоро не только лично для него, Джеймса МакКалистера, но для всех. Хотя то, что он видел там, в той пустоте, куда их всех выкинул Имс, было прекрасно. Даже изуродованное бытие той страны могло дать представление о том, какой она была когда-то. Он бы хотел когда-нибудь побывать в стране фэйри, если бы фэйри не хотели его убить.
Но теперь все испорчено, абсолютно все, и по обе стороны его идут хмурые, озабоченные маги, и ему остается идти с ними след в след, как барашку.
Перед ними открывается камера за решетчатой дверью, которая тут же медленно, визгливо скрипя от натуги, ползет вверх под взглядом Тома.
Пол в камере покрыт белоснежным песком, точно сверкающей солью, от него идет призрачный, но сильный свет, и в этом свете Джеймс видит, что в центре помещения на песке прочерчены клетки, как на шахматной доске, а над клетками в начале каждого поля зависли в воздухе круглые камни белого и черного цвета. Рядом стоят две золотые с виду чащи, в которых тоже насыпаны камни, их много, очень много, и песчаная доска тоже больше шахматной.
– А удобно, – хмыкает Имс, обозрев всю эту картину, и почти валится на песок, но быстро подбирает ноги под себя, усаживается по-турецки, и глаза его снова острые, злые и насмешливые. – Ну что, Том, сыграем?
Сквозь самодельную повязку просачивается кровь, но ее немного, и Джеймс думает, что на партию этот брутальный крепкий мужик вполне способен. И что же ты не успел, чувак? Что же не рассчитал?
Том слегка отшатывается даже, не верит.
– Ты хочешь сыграть со мной?
– Не думаю, что здесь есть кто-нибудь, кто играет лучше меня, дорогуша. Если честно, не очень-то я стремлюсь к победе, но и тебе победить не дам, Коллинз. Соглашайся. Ты ничего не теряешь. Нун все равно сработает.
Том колеблется, но потом тоже опускается на песок.
Джеймс думает, что, вероятно, Имс чувствует себя полководцем, вынужденным защищать страну, которая никогда не была его.
А он сам, Джим, вечный шутник, невротик и сексоголик Джим, очаровательный хам, которому палец в рот не клади, и который всегда так мучительно не уверен в себе, потому и выеживается, – чувствует ли он, что может хоть что-то защитить?
А ведь он всегда любил фильмы про Джеймса Бонда. Помнится, когда впервые услышал песню Адель, даже горло сжалось. Сентиментальный мудак.
Он даже не отслеживает, когда камни медленно задвигались в воздухе – просто плавали над клетками и останавливались над теми, что выбирали игроки. Маги уже могли не прикасаться к вещам – их сила стала велика. Им не нужно было даже произносить слов, нун внимал их мыслям, прислушивался к ним, как некая невидимая бездна.
Джеймс вдруг вспоминает откуда-то из рассказов отца, что у друидов были законы магии, и один из них, кажется, назывался законом персонификации. Это значило, что любое явление и любая вещь могли считаться живыми и иметь личность – быть, а не существовать. Друиды, например, персонифицировали ветры и облака, это помогало управлять ими. Но нун был живым сам по себе, без всякой помощи и усилия извне.
Может быть, живее всех находящихся в этой камере с полом из алмазного песка.
На го эта игра походила только с виду.
Джеймс ни черта не понимает даже в обычном го, куда уж там в магическом.
– И кто впереди? – шепотом вопрошает он Хилла, который стоит, прислонившись к косяку двери и скрестив руки на груди, с выражением вселенского презрения на заросшей темной щетиной роже. Прямо Черный корсар. Крутой парень, это сразу видно, даже если бы не был оборотнем, но, к сожалению, теперь вассал эльфийского короля.
Джеймс сильно подозревает, что, как бы ни демонстрировал бесстрастие филг, он тоже склоняется к фэйри и в решающий час не станет воевать против Дивного народа.
А это значит, что из человечества Джеймс здесь только один.
Том, тем временем, снова натягивает эту свою масочку надменного джентльмена.
– Ты знаешь, что в тебе слишком много эмоций для этой игры, Имс? Они бурлят в тебе, как в котле. Имей уважение к игре.
– На себя посмотри, – парирует Имс, кривя полные губы. – Ты только что утратил сантэ.
Коллинз шипит. Имс действительно опасен, может быть, даже опаснее, чем кажется. Может быть, маг в нем, которого совсем незаметно, очень сильный, а может, сам Имс – сильный, сильнее Тома, и в этом главная тайна. Но именно поэтому Джеймс не понимает, что заставляет его играть против воли. Очевидно, есть что-то еще, что держит Имса за яйца и не дает поступать по собственной воле. Или кто-то.
– Знаешь, Том, – берет реванш Имс, – я слушал недавно одного старого тибетца. И он мне разъяснил, что игра в го многими воспринимается как сотворение мира. Сначала на доске появляется вселенная во всем своем хаосе, потом космос трансформируется в земные формы, потом возникает жизнь и, конечно, смерть. А сами игроки играют роль демиургов. Ни одна другая древняя игра на это не способна, шахматы и шашки имитируют войны, нарды и домино – преследование и состязание, некоторые игры похожи на банальные кражи… И только го ставит во главу угла созидание. Так подумай, Том, какой мир ты создаешь?
– Где есть место жизни и смерти, как всегда, – отвечает Том. – Куда возвращается то, по чему мы все безотчетно и мучительно тоскуем.
– Где рушится все нами созданное. Ты открываешь ворота врагу, Том, и хуже всего, что делаешь это не из страха даже. Это сперва я посчитал тебя трусом. Но ты не трус. И не слабак, как наверняка считают многие. Ты романтик, Том, вот что самое жуткое. Романтики – такие странные люди, готовые перерезать горло и себе, и другим ради какой-нибудь паршивой идеи. Все революции устраивали романтики. Но дело в том, что они не могут остановиться вовремя. Они стирают мир в порошок, и им все мало. Дело в том, что романтики – особы ужасно обидчивые и не терпят, когда им перечат. Фашисты и национал-социалисты, кстати, тоже были романтиками. И террористы во все времена… А ты ведь отравлен похожей идеей, Том?