– Я поведу, – неожиданно сказал Джим.
Филг только плечами повел – водить он, похоже, вовсе не умел. Имс нехотя согласился: делать нечего, сам дурак, подставился под волчьи зубы.
За рулем Джим моментально преобразился – весь подобрался, взгляд стал жестким, почти хищным, профиль заострился, тонкий и резкий, скулы заточились, окрасились яростным румянцем, и Имс даже хмыкнул, а потом и крякнул, как старый дед, от изумления: парень втопил по газам так, что желтоватые поля по краям шоссе слились в две размытые акварельные полосы.
Имс некоторое время зачарованно смотрел на это скольжение, а потом утомился и закрыл глаза.
Не надо ему мешать, подумал он, видимо, мальчишка знает, что делает. Нам уже нечего бояться, всем нам уже чего-то бессмысленно бояться. Будет даже хорошо, да просто отлично, если мне суждено разбиться на машине где-нибудь между Ланкастером и Престоном. Никаких сожалений, никаких угрызений совести, никакой вины. А Пашку защитит Мерлин и, быть может, еще Риваль – вытащил же он его из того безнадежного фоморского сна.
Риваль внушал доверие, и Мерлину Имс тоже отчего-то верил, хотя и не видел его ни разу до поездки в Лондон. Смешно, Имс, ты же никогда никому не верил, даже себе-то не очень доверял иногда. Ну, может быть, разве что Артуру.
А тут слепо передал сына парню с худым наивным лицом и трогательно испачканным чернилами пальцами, парню, одетому и выглядевшему, как распоследний гик, и вовсе не похожему на великого мага. Мерлин не демонстрировал никаких чудес, он никак не походил на танцующую обезьянку. И даже квартира, в которой они остались, сын и маг, выглядела затрапезно – пыльновато, темновато, тесновато, куча странных вещей, современных и старинных вперемешку, но, может быть, именно это убедило Имса в том, что все не напрасно.
– Видишь ли, Имс, – задумчиво сказал Мерлин. – Мы должны попытаться решить это дело миром. Это скорее дань уважения тому, что осталось в вас обоих от человека. Я боюсь и уверен в том, что осталось уже очень мало, как бы ты ни верил в обратное, как бы ни стремился бороться. Но всегда есть место для последней попытки. Пусть из приличия. Пусть наивной и детской. Но вдруг проснется в вас что-то, что способно рассеять и слишком дивный манящий свет, и непроглядный мрак?
Мерлин верил до последнего. Мерлин был наивен, как ребенок, как будто ему действительно всегда было восемнадцать. И сила веры его была настолько велика, что Имс сам на какое-то время заразился. Правда, попытку всадить в Томово горло клинок никак нельзя принять за стремление решить все миром. Но к тому времени Имс уже знал, что Томом владеет не страх и не месть, не злоба и не ярость, не самолюбование и даже не стремление стать избранным. Быть может, когда-то Том Коллинз и был нарциссом, клоуном, трикстером, ненасытно требующим внимания к своей особе. Но Имс увидел – в этом гребаном сне – он увидел. И всякая надежда в нем угасла.
Том исходил любовью к Лугу и его миру. Он был пропитан ею, он застыл в ней, как муха в янтаре, и так же, как мухе, ему уже не суждено было из нее выбраться.
«Вольво» несся по дороге, как гончая Дикой охоты, мотор рычал, не сбавляя тона, по радио неистово завывал этот рыжий тощий шотландец, Франц Фердинанд.
«Eyes Boring a way through me Paralyse Controlling completely Now There is a fire in me Fire that burns Fire that burns…»
Все на свете происходит из-за любви, устало думал Имс, мягко проваливаясь в забытье и плавясь, как сырок, в яркой боли и влажном жаре, охватившем его голову и грудь. Даже преступления. Даже убийства. Все мы – как измученные жаждой деревья. Они скукожены, искривлены, изуродованы, почти умирают, но все равно тянут из мертвых песков воду – так и мы, жалкие, тянем из мира любовь. По капле, выкручивая, выжимая ее из окружающей жути, из ненависти, из крови и мути, из странных фантазий и собственных маний – каждый в меру своих сил. Все мы – жертвы своей любви к чему-то или к кому-то. Да, в конце концов, жертвы своей любви к самой жизни – и ее всегда, всегда, всегда недостаточной любви к нам. Что бы мир с нами ни делал, эта любовь неистребима. Нам всегда будет мало, всегда будет недостаточно.
«This fire is out of control I'm going to burn this city Burn this city If this fire is out of control Then I I'm out of control and I burn…»
Глава 8
Лондон уже не был Лондоном, когда они вернулись.
Имс, как раз, на свою беду, очнулся, когда они проносились по бушующим, совершенно потерявшим всякий разум кварталам. Он увидел людей, бегущих куда-то вперед с абсолютно безумными провалами глаз, точно живых зомби, которые волочили за собой как-то вещи, иногда совершенно нелепые, типа мешка с крупой или капельной кофеварки, видел он и других, которые молча сидели на скамейках перед парками, вокзалами, кафе, станциями метро и тупо смотрели перед собой. Движение еще кое-как сохранялось, и у Имса создалось впечатление, что время катастрофических пробок прошло – все, кто хотел покинуть город, уже его покинули.
Сколько же времени они пробыли в том подвале в Карлайле? Имс подозревал, что вовсе не несколько часов. Сейчас невозможно было разобрать, какое время года – но никак не декабрь, скорее неожиданно вернувшийся август.
Видимо, после их исчезновения отдельные здания, а иногда и целые улицы, продолжили пропадать со всем своим содержимым, но даже то, что сохранилось, быстро приобретало иной облик. Тут и там возникали бурные заросли трав и цветов неземной красоты, однако нежные эти цветы пробивались сквозь асфальт с поистине бронебойной мощью, вздыбливая мощные плиты и разрушая кирпич в пыль; стены домов увивал пурпурный плющ и дикий виноград, оплетая колонны, балконы и карнизы прочнейшими змеиными объятьями; в воздухе носилась искристая золотая пыль; расцветали лишайники, на пустом месте возникали какие-то красные лианы и разноцветные плоды, городские парки разом подскочили в росте и быстро начали превращаться в непроходимые чащи, а в фонтанах резвились теперь хищные рыбы и еще какие-то прозрачные, едва видимые существа с острыми зубами и хитрыми ухмылками. В потеплевшем и очистившемся, почти лесном воздухе носились крылатые создания, из-за скорости плохо узнаваемые: то ли феи, то ли крохотные монстры, но еще больше самых разных чудищ шныряло по земле, по углам и подворотням. И шныряло, не показываясь, не из страха, а просто сосредоточенно хлопоча по каким-то своим делам, которые быстро нашлись для них в человеческом мире.
В целом масштаб разрушений оказался не так уж и велик – город вовсе не был похож на переживший вражескую бомбежку, просто он стал иным. И солнце светило по-другому, и розы источали чужой аромат, и птицы кричали о другом.
Уже в Шордиче, почти добравшись до дома Мерлина, они обогнали неспешно бегущего черного волка. Впрочем, когда Имс со стоном повернул голову, желая удостовериться в увиденном, никакого волка там не оказалось, а по улице бежал, делая вид, что никуда не торопится, хмурый мужик в темной куртке.
Они ехали молча, и Имс в который раз оценил хладнокровие Джима, который не принялся в ужасе кудахтать, а только хмурил свои резко очерченные каштановые брови и морщил веснушчатый нос. Парень просек все с первого раза, и правда: был ли смысл теперь впадать в панику? Чтобы разобраться в ситуации, достаточно было увидеть, как «Харродс» стал несколькими ложками пыли.
Мерлин жил над каким-то пабом, стены которого были выкрашены в бесстыдный голубой цвет и разрисованы малиновыми рыбинами с блядскими губами. Под и над окнами самой квартиры на третьем этаже красовались мощные русалки, больше похожие на накрашенных мужиков, и Имс из последних сил понадеялся, что в новом мире они не оживут.
– И где мы? – спросил Джим, ловко ввинчивая громоздкий «вольво» между двумя древними кирпичными складами, размалеванными черными курицами зловещего вида с одной стороны и печальными желтоглазыми обезьянами – с другой.
Имс выпал из автомобиля и с облегчением увидел неподалеку, в тоннеле зацветших алым и золотым улиц, тонкий силуэт скейтера с сигаретой в зубах.