– Ну, это же не вина сидов, правда? Поскреби любого человека, и найдешь тварь похуже фэйри.
– Коллинз, я вот поражаюсь: да как же ты жил с осознанием того, что ты человек? Не мерзко было?
– Мерзко, – кивнул Том, не отводя взгляда, и оборотень только покачал головой.
– Значит, здесь все закончится, – как-то совсем тихо сказал он.
– Ну… это как посмотреть…
– Нет, это был не вопрос.
Том улыбнулся. Как бы ни сопротивлялся Хилл, теперь он был привязан к роли защитника Тома сразу двумя могущественными магами. Удивительно, какие фигуры иногда выписывает судьба. Но он все еще надеялся, что сможет повлиять на человеческое в Томе. Очевидно, Мерлин всех своих слуг заражал поистине детской верой в чудо.
Как ни удивительно, Том был рад присутствию Тайлера рядом. Наверное, он никогда не проводил столько времени вместе с другим человеком (впрочем, весь условно человеком) – ежесекундно, постоянно. Этот контроль должен был стать тяжким бременем, но на самом деле Коллинз словно бы получал подтверждение, что существует. Тем, как Тайлер смотрел, говорил, поучал, убеждал, не доверял, охранял.
Тому часто не хватало в жизни ощущения собственного существования. Иногда он сам себе казался тенью, чем-то эфемерным, воздушным, игрой чьего-то воображения. Поэтому он был так ужасно тщеславен, так жадно читал комментарии в интернете к своим колонкам и письма читателей, слушал критиков, хватал и бросал женщин, постоянно к кем-то общался, привлекал к себе внимание, посещал все приемы и вечеринки, был нервозен, остроумен, смешлив, невыносим, пуглив, раздражителен, недоверчив, обидчив… Только чужое внимание делало его живым, и чем более искренним оно было, тем полнее ощущал себя Том. Даже разговор с официантом в ресторане или портным в ателье, самый крошечный социальный контакт утверждал его в мысли, что он действительно есть. Но все эти связи разрывались моментально, а в любых отношениях он был настолько зациклен на этом самоощущении, что переставал замечать другого человека. И снова оставался один.
Тайлеру же было плевать на его рефлексии и уж тем более на его отношение. Он просто следовал своим принципам. И с ним Том чувствовал себя живым.
«Хочешь оставить его при себе? – усмехнулся кто-то внутри его головы. – Хочешь себе ручного песика? Навсегда?»
Том бы не отказался. В любом случае, он ни разу всерьез не думал о том, чтобы убить Хилла. А если Луг сделал его своим волком, тоже не хотел лишать жизни, хотя ведь мог бы.
– Не хочешь прогуляться, Тайлер? Здесь красивейшая архитектура, я читал.
Тайлер даже снял очки и внимательно всмотрелся в Коллинза.
– Перегрелся на солнышке?
– Мы просто не торопясь пройдемся к цели.
– Ты слышишь ее?
О, Том слышал, слышал очень хорошо. Она пела и звала, эта ослепительная цель. Одна-единственная руна, вырезанная на камне, спрятанная где-то в глубине средневековых трабулей, по случайности заложенная в стену одного из домов и остававшаяся непробужденной до сего времени.
Но он ее пробудил.
Они шагали, как туристы, солнечным утром, по кривоватым узеньким улицам, среди домов с очаровательными балкончиками во флорентийском стиле, то и дело ныряя в лабиринты крытых галерей и тесных проходов, вдыхая запахи еды, доносившиеся из кафе, и одновременно странный сладкий аромат, окутавший все даже здесь, в Старом городе, где ничего не рухнуло и не исчезло, но уже пропиталось магией сидов. Может быть, подумал Том, именно руна охраняла эту часть города.
Солнце скакало по красным черепичным крышам, как ребенок, швыряло бликующие пригоршни света в стекла окон, затихало в трабулях и вновь выбегало играть на открытые мостовые. Навстречу попадались люди – но все какие-то сгорбленные, хмурые: вот два велосипедиста, пригнувшиеся к своим велосипедам, точно к шеям верных коней в смертельной битве, вот одинокий мужчина в соломенной шляпе, почти бегущий куда-то с затравленным взглядом, вот впохыхах одетая молодая женщина, нервно тянущая за собой упирающегося малыша, явно тоже одетого очень поспешно.
Когда они вывернули к Розовой башне, возле которой обычно толпились туристы с фотоаппаратами, камерами и смартфонами, то там увидели большую лужу, а в луже, весело разбрызгивая воду ладонями, сидело некое существо. По виду оно напоминало прекрасную девушку, но обнаженное роскошное женское тело было яркого лазурного цвета, а волосы – огненно-рыжими, и по ним то и дело пробегало пламя. Заслышав шаги, фэйри резко обернулась, вскинулась, снова хлопнула ладонями по воде, так что под ее руками по поверхности лужи тоже заскакали клочки огня, а потом ощерила острые белые зубы с воинственным криком.
Может быть, мамаша с ребенком тоже ее видели, повернули из-за того же угла, подумал Том. И впервые что-то похожее на сожаление шевельнулось в нем.
Что-то похожее на грусть расставания.
Тайлер медленно улыбнулся и вдруг тоже зарычал. Теперь его рык вполне был сопоставим с рыком адской собаки, с которой он так отчаянно боролся несколько недель назад. Фея моментально сморщилась от испуга и рыбкой нырнула в проулок.
А Том стоял и смотрел на желтую дверь, запечатленную уже, наверное, в тысячах фотографиях.
«Во дворе Розовой Башни стоит обратить внимание на обитую гвоздями дверь собственно Ордена гвоздя, созданного в 1952 году историком и писателем Феликсом Бенуа. Орден был призван популяризировать все «гвозди» лионской истории и местного юмора. Многие члены ордена, собиравшиеся в погребе за этими дверьми, стали авторами знаменитых в Лионе розыгрышей. Чтобы вступить в Орден гвоздя, каждый новый член должен был явиться, имея при себе гвоздь…» – привычно всплыла в памяти одна из незатейливых статеек для туристов.
Он был весь напичкан дерьмовыми текстами.
Сейчас дверь была почти всегда заперта и скрывала, что за ней начинался большой трабуль, выводящий на другой берег Соны, – когда-то использовался контрабандистами, чтобы уходить от королевских откупщиков и полиции.
Тома тоже интересовал этот трабуль, но вовсе по другим причинам, чем отголоски средневековой истории. И запертые двери теперь были ему не помеха. Достаточно оказалось поднять ладонь, чтобы металлические затворы распались и открылся секретный ход трабуля.
Хилые апельсиновые деревья, ранее скромно росшие в кадках по бокам двора, теперь вымахали в огромных исполинов, корни которых взламывали плиты пола. То, что звало Тома, было замазано темно-розовой краской, но ему больше не требовалось человеческое зрение, чтобы его узреть.
Сзади внезапно раздался скрежет. Том обернулся: это когти Тайлера заскребли по стене, его корежило, шерсть лезла во все стороны, глаза зажглись алым – он слышал. Слышал, но не понимал. Возможно, и слышал совсем иначе. Возможно, то, что слышалось Тому райским пением, для него походило на визг стальной пилы или зуд ста тысяч комаров, или белый шум, которым иногда разражается неисправное радио. О да, это было возможно.
– Что это за дрянь, Том? Что за дрянь?! Ты слышишь его?
– Так звучит свобода, Тайлер.
На этот раз ему не понадобился даже нож – достаточно стало длинной и толстой иглы, которую Том прихватил в одном из оставшихся от тетушки древних портновских сундучков. Такими, кажется, раньше сшивали кожу на башмаках, их еще называли люневильскими крючками, а зачем подобная штуковина понадобилась тетушке, Том не ведал. Впрочем, может быть, она ей чинила туфли, раньше ведь люди многое делали сами. Когда еще не превратились в изнеженное тупое мясо.
Он порезал ладонь крест-накрест и кровью вымазал стену – грубо по контуру невидимой руны. Вряд ли даже друиды знали ее название – хотя Мерлин мог знать. Даже многим сидам она была неведома, а те, кто ведал, страшились рисовать ее или произносить.
«Обмен» значила она, и «врата», и «смерть».
И когда руна вспыхнула белым пламенем, и стены вокруг начали рушиться, и что-то закричало вокруг высоко и громко, не по-людски совсем, он с каким-то отстраненным удивлением ощутил, как слабеют колени и спина становится очень холодной.
Он все еще пребывал в удивлении, когда медленно, бесконечно медленно падал на руки Тайлера, прижавшего его к себе и опустившего на землю, положившего головой на свои колени, как неразумного, поранившегося ребенка.