Наконец настал долгожданный день. 25 августа 1955 года Рудольф предстал перед цепкими взглядами экзаменаторов, ревниво охранявших от профанов двухсотлетнее наследие училища. Талант был лишь одним из множества критериев отбора, принимавшихся в расчет. Оценивалось и учитывалось все – и рост, и пропорции тела, пластичность, гибкость, лицо, ноги. Возраст большинства кандидатов составлял девять – десять лет; и хотя некоторых принимали и в двенадцать – тринадцать, мало кто приступал к обучению позже. Правда, поскольку за годы войны уровень рождаемости снизился, иногда для «возрастных» абитуриентов делали исключения – но лишь для очень одаренных. В день просмотра единственным человеком, убежденным в огромном таланте Рудольфа, был сам семнадцатилетний Рудольф.
И подобно тому, как Хамет в свое время посчитал членство в партии «билетом» из тупиковой жизни в Асанове, Рудольф видел в поступлении в училище возможность вырваться из Уфы. И хотя его отец этого не признавал, но прием в училище обеспечивал ему статус и привилегии, недоступные большинству российских граждан. Не менее важным для Рудольфа было и то, что его обучение и отдых на каникулах должны были оплачиваться государством.
Экзаменовала Рудольфа, вместе с группой мальчиков из Латвии, Вера Костровицкая – «цензор», назначенный самой Вагановой. Высокая, длинноногая и длиннорукая, с безупречной осанкой и тщательно уложенными волосами, она славилась своей требовательностью. И похвала из ее уст была на вес золота.
Костровицкая называла различные упражнения и комбинации из стандартного набора, требуемого на экзамене. И Рудольф демонстрировал свою музыкальность, гибкость и врожденную экспрессивность. Он показал ей, как высоко научился прыгать, как быстро мог вращаться и как хорошо понимал язык балета. То, что он мог говорить на этом языке – и говорить своим собственным, выразительным и страстным голосом – было очевидно. Как и то, что «грамматика» этого языка у Рудольфа пока хромала. Его пируэтам недоставало отлаженности, прыжкам – грациозности, а линиям – утонченности. То, что он продемонстрировал, «не являлось результатом уверенной и осознанной техники». Его танцевальный стиль был на тот момент, по собственному признанию Нуреева, «неустойчивым, текучим».
Наконец, Костровицкая вынесла свой знаменитый ныне вердикт: «Молодой человек, из вас получится блестящий танцовщик – или полнейший нуль. – Она немного помолчала, словно взвешивая обе возможности, и добавила: – Скорее всего, из вас ничего не выйдет!»
Но Рудольф понял: это был скорее вызов, чем отказ. Предупреждение о том, что карьера великого танцовщика ждет его только при одном условии – если он будет работать как сумасшедший, не щадя себя и своего тела. Костровицкая подразумевала, что ему «придется трудиться, трудиться и трудиться – больше, чем кому бы то ни было в училище, чтобы превратить свой экспрессивный природный дар в прочный и постоянный, твердо контролируемый разумом». И она, видимо, допускала, что рано или поздно он может пасть духом. Но все же, бросив юноше такой вызов, Костровицкая поставила на его талант и приняла в школу.
Поскольку его техника требовала незамедлительной коррекции, Рудольфа определили в шестой класс для пятнадцатилетних мальчиков, который вел Валентин Шелков. В скором времени башкирское Министерство культуры одобрило ему стипендию и перечислило в Ленинград деньги на проживание и питание. Все остальное теперь зависело только от него самого.
Точно так же, как уфимские ребятишки в детском саду подняли на смех мальчика в девичьем пальтишке, так и сокурсники в балетной школе поначалу встретили Рудольфа недоверчиво. Они то и дело «косились на это дикое с виду существо» – странного юношу из Уфы, глаза которого «сверкали дерзко» и вызывающе. Все в нем выдавало чужака: и спутанные, свисавшие на глаза волосы, и поношенная одежда, и короткий веревочный поясок, обвивавший его необыкновенно тонкую талию, и грубые манеры, и, конечно же, его возраст! «Он явился в жутких солдатских сапогах до колен и пальто наподобие армейского, – вспоминала его одноклассница Мения Мартинес. – А в руке держал только маленький чемоданчик». Показателен и рассказ Елены Чернышевой: едва она оторвала взгляд от своего учебника, раскрытого на описании Чингисхана, как в класс вошел Рудольф. «Вот он – сам Чингисхан во плоти», – подумала она.