Как партнеру ему еще не хватало отточенности и уверенности. При вращениях он отклонялся в стороны, а при приземлении из прыжков порою казалось, будто он вот-вот упадет. Но Рудольф вкладывал в исполнение страсть, энергию и долю риска. Это зажигало публику. Даже балетный критик Вера Чистякова была вынуждена признать: «Такие дебюты бывают нечасто».
«На сцену вышел танцовщик с превосходными природными данными – огромным прыжком, редкой пластичностью и темпераментом. Нуреев уверенно воссоздал на сцене сложный, пронзительный образ и так захватил нас быстротой построения танцевальных движений, полетными элементами и точной, порой ошеломительной динамикой поз, что нам невольно подумалось о большом будущем этого молодого артиста. Именно поэтому хочется видеть в его дебюте лишь первый шаг к вершине и первый “набросок” гордого, свободолюбивого характера Фрондосо. Хочется верить, что Нуреев расширит свои возможности серьезным, упорным трудом, только тогда возлагаемые на него надежды не окажутся тщетными».
Дудинская тоже оправдала ожидания Нуреева. Поскольку «Лауренсия» ставилась под нее, Рудольф, по словам Татьяны Легат, «узнал все из первоисточника». Помимо этого, Дудинская помогла ему понять, что «нужно танцевать умом и сердцем, а не одними ногами». Не будучи красавицей, она была живой и темпераментной исполнительницей; она буквально обволакивала зал своим обаянием. Рудольф восхищался ее безукоризненной техникой, музыкальностью и умением властвовать над зрителем. Через два года после их первой «Лауренсии» Рудольф «с бескрайним изумлением» наблюдал, как 49-летняя Дудинская танцевала кокетливую Китри в «Дон Кихоте». А это очень капризная партия, требующая от исполнительницы целого набора качеств – задора и бесстрашия в начале, академической безупречности в образе Дульсинеи во второй половине балета и парадной виртуозности в финальном па-де-де. «Как тебе старушка? – спросил потом приятеля Нуреев. – Она всем показала, как надо танцевать!»
С каждым новым спектаклем круг поклонников Нуреева ширился. Слух о его талантах облетел весь Ленинград, но лишь немногие «приобщенные» видели его танец в училище. Той осенью его добрая знакомая из музыкального магазина Елизавета Пажи познакомила Рудольфа с Тамарой Закржевской – студенткой филфака Ленинградского университета и страстной любительницей балета, не пропустившей, по заверению Нуреева, ни одного его выступления. Увидев Рудольфа в «Лауренсии» и наслушавшись сравнений его с Чабукиани, Тамара представляла Рудольфа «высоким, мускулистым танцовщиком», который ей «так нравился в “Корсаре”, в других спектаклях». А при личном знакомстве он оказался совершенно не таким. «Рудик не выглядел на свой возраст: ему можно было дать лет 16–17, не больше. Был он какой-то субтильный, худенький, я бы даже сказала, тоненький, – вспоминала Закржевская. – Ничего похожего на звезду». От такого несоответствия в его облике на сцене и вне ее Тамара неожиданно для себя расхохоталась. Рудольф «явно был этим смущен». А через несколько дней они случайно встретились возле билетной кассы, в вестибюле театра. Нуреев внимательно посмотрел на новую знакомую, улыбнулся и спросил: «Скажите, почему вы, увидев меня, засмеялись в тот вечер?» Тамара призналась, что представляла его другим. Теперь уже рассмеялся Рудольф: «Вы думали, что я высокий, чернявый и красивый?» Тамара похвалила его танец, и расстались они друзьями.
В первые месяцы своей работы в Кировском Рудольф жил в общежитии при театре. В его комнате жили еще семь человек, и спали они на кроватях, прикрепленных к стене наподобие полок в железнодорожном вагоне. Но вскоре после дебюта в «Лауренсии» ему и Алле Сизовой выделили двухкомнатную квартиру в престижном Петроградском районе на Ординарной улице, в сорока минутах езды на автобусе от театра. В городе, где целые семьи ютились в комнатушках коммуналок, это была редкая привилегия. Правда, Рудольф заподозрил, что руководство Кировского таким способом решило подтолкнуть его к роману с балериной. «Они дают мне квартиру! С Сизовой! – поделился он новостью с солисткой труппы Нинель (Нелли) Кургапкиной. – Они думают, что благодаря этому я на ней женюсь! Да никогда!!!» Хотя, по многочисленным свидетельствам, Рудольф терпеть не мог Сизову, от удовольствия пожить в собственной комнате он не отказался. Украсил он ее весьма лаконично. Только «медвежья шкура, да подушки на полу», – рассказал он своей московской приятельнице Сильве Лон.
Не успели они с Сизовой переехать, как к Рудольфу заселилась сестра Роза. Она уже работала воспитательницей в ленинградском детском саду, и общая с братом фамилия позволила ей выхлопотать разрешение на проживание в той же квартире. Обстановка в ней сложилась неуютная. Рудольф и Роза выросли вдалеке друг от друга, и теперь брат находил сестру грубой и неуживчивой. Роза открыто высказывала свое мнение, требовала, чтобы он уделял ей время, не понимала потребности Рудольфа в уединении. Да и просто раздражала его как ежедневное напоминание о том мире, из которого он сбежал.