На семейном совете решено было везти Алку в Панчево. Этот большой сербский город находился на другом берегу Дуная, в Австро-Венгрии.
В Панчеве жили многие известные деятели сербской культуры, здесь печатались книги на сербском языке и даже издавалась своя газета «Панчевац».
Для Джордже на Панчеве лежал отблеск сияния, исходившего от великолепной Вены, раз и навсегда ослепившей преемника Кир-Гераса. Отец с сыном добрались до Панчева на единственном в то время сербском пароходе «Делиград».
«Привел меня отец в большой магазин, — рассказывал Нушич своему зятю Миливое Предичу, — и, пока я понурившись стоял в углу, он тихо разговаривал с приземистым господином, сидевшим за чем-то вроде кафедры, которая находилась у самого входа, — такой я никогда не видел в наших лавках. Я заметил, что этот господин во время разговора то и дело поглядывает в мою сторону. Потом он поманил меня пальцем и протянул руку для поцелуя. Хоть я и привык целовать руки пожилым людям, но тут почувствовал, что это неспроста, что сейчас вершится какое-то важное дело, и вдруг заметил слезы на глазах отца. Не знаю, то ли это были горькие слезы родителя, расстающегося с малым дитятей своим, то ли слезы радости, что я стану великим торговцем и спасителем его торговой репутации, но зато в ту минуту я узнал, что стал учеником господина „М. Чурчина и сына“. Отец встал и протянул руку. Я поцеловал ее, а он сунул мне три серебряных форинта „на всякий случай“. Он еще сказал несколько утешительных слов и надавал кучу советов, из которых я не слышал ни одного, потому что в это время смотрел на полки, глазел на покупателей… Как только отец закрыл за собой дверь, подошел старый приказчик и отвел меня на место, где я и должен был стоять. Только тогда я почувствовал всю тяжесть своего нового положения „далеко на чужбине“, и начало мне теснить горло, но странно — в ту минуту я думал не об отце с матерью, а о Евте Угричиче, который теперь, во время школьных каникул, организует детский театр в Смедереве, а ведь я всегда был уверен, что играю лучше него…».
Ученичествовал Алка недолго. Уже через несколько дней он решил убежать. «С того дня, как я принял это решение, ничего не помню, — рассказывал Нушич. — Помню только, как сквозь сон, какие-то коробки, которые валились от моих неловких движений, какие-то ящики, тюки, бочки с железными обручами, метлы и… одну оплеуху! Если отец меня не примет, думал я, уйду в Боснию, поступлю добровольцем в повстанческую армию и погибну…»
Это было летом 1875 года.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ОТ ПЕРВЫХ СТИХОВ ДО ПЕРВОЙ КОМЕДИИ
Отец воспринял возвращение Алки из Панчева довольно спокойно. Поразмыслив несколько дней, он, возможно, решил, что образование в эти новые времена не повредит и торговцу. Во всяком случае, Алка был прощен, и осенью ему предстояло повторно пойти в первый класс «реалки».
И пока не кончились летние каникулы, он был предоставлен самому себе. Тут бы ему и заняться детским театром, о котором он мечтал у «Чурчина и сына». Но театр временно заслонили другие интересы…
В Боснии и Герцеговине бушевало пламя народного восстания против турок. Целый корпус Дервиша-паши не мог справиться с повстанцами. Турецкие солдаты (башибузуки) вырезали целые селения, четвертовали, выкалывали глаза, сажали на кол тысячи крестьян. Из Сербии, Черногории, Далмации повстанцам переправляли оружие. Из всех славянских стран прибывали добровольцы.
В то лето Смедерево, как и любой другой сербский город, жил этими событиями. В кафанах цыганским оркестрам без конца заказывались патриотические песни.
Чуть ли не еженедельно в городе устраивались манифестации, на которых верховодили экспансивные молодые люди в народной одежде. Это были члены «Омладины» — патриотической организации, которая объединяла сербов, живших в турецких и австрийских владениях, а также и в самом сербском княжестве. Не признаваемая никакими властями, даже сербскими, «Омладина» создавала клубы, читальни, хоровые общества. Она исповедовала славянофильские идеи и стремилась к объединению всех сербов в единое государство, а для этого старалась пробудить в народе национальную гордость. Молодежь стремилась быть как можно ближе к народу — говорить, как он, одеваться, жить, как он, быть «чистыми, настоящими сербами».
Смедеревское певческое общество, читальня и другие организации устраивали концерты, весь сбор с которых шел в пользу повстанцев Боснии и Герцеговины. Концерты начинались с «бесед» — последователи «Омладины» пользовались каждым случаем, чтобы предать гласности свои патриотические идеи. Алка вместе с товарищами принимал деятельное участие в этих концертах, читал патриотические стихи Якшича и Змая, «довольный, — как он рассказывал, — до глубины своей детской души, что помогает Боснии ж Герцеговине».
Особенно запал ему в память один концерт, который открыл беседой учитель Никола Мусулин, позднее отправившийся в турецкие владения и прославившийся там как борец за национальную идею.
Незадолго перед концертом он остался вдовым и сам растил своих маленьких детей. Он стал на возвышение и напомнил о своей беде и заботе о сиротах, а потом сказал: «Но насколько больше несчастны дети в Боснии и Герцеговине, родители которых погибают в борьбе за свободу своего народа. Забудем-ка все про свою беду и протянем братскую руку помощи тем, кто оказался в той большой, общей беде. У меня нет денег, жалованья моего не хватает, чтобы прокормить детей; я бы отдал все, если бы у меня что-нибудь было. Впрочем, у меня есть редкая драгоценность, святыня для меня, и вот, возьмите, жертвую ее. Это золотое обручальное кольцо — память о матери моих детей. Покойная жена простит меня». И учитель, сняв с тонкого пальца кольцо, положил его на блюдо. «Я остаюсь венчанным с нею, просто я от ее и своего имени отдаю все, что имею!» У всех навернулись слезы на глазах. Мусулин взял блюдо и пошел по рядам слушателей, и блюдо наполнилось серебряными талерами и австрийскими дукатами.
Помимо встречи с бродячим театром в жизни Алкивиада произошло еще одно событие, окончательно утвердившее его симпатии и увлечения.
Пришла осень. Алка снова сидит за партой первого класса «реалки». Но на сей раз он не предоставлен самому себе. Джордже Нуша нашел домашнего учителя, призванного сдерживать порывы его «резвого» отпрыска.
Джура Конёвич принадлежал к известной среди сербов сомборской семье и был настолько активным «омладинцем», что в один прекрасный день ему пришлось бежать из австрийских владений в Сербию. В Смедереве, охваченном патриотическими настроениями, его приняли с распростертыми объятиями.
Это был картинный молодец, принципиально носивший народный костюм. Заняв скромное место учителя в смедеревской гимназии, эмигрант тотчас с головой окунулся в общественную жизнь. Его густой красивый бас нашел применение в местном хоре. Джура верховодил на «беседах», похоронах и пиршествах, произнося страстные националистические речи.
На занятия с Алкой он являлся регулярно. Однако, если бы кто-нибудь посторонний заглянул во время этих занятий в дом Джордже Нуши, он увидел бы мальчика и его молодого учителя, распевающих песни. Вероятно, сначала Джура был преисполнен благих намерений — решал со своим подопечным задачки и вдалбливал в него школьную премудрость, но очень скоро стал сбиваться на свою излюбленную тему. Лукавый Алка охотно поддакивал ему и с удовольствием слушал народные героические песни, «закаляющие сердце серба». За довольно короткий срок Алка уже знал на память около тридцати героических поэм, которые потом с успехом декламировал перед своим классом. Разучивали они и патриотические стихи Змая, Джуры Якшича…
Бывало, в комнату заглядывал отец, и один из обманщиков, только что декламировавший:
начинал бубнить:
— Есть три неопровержимых доказательства того, что земля круглая. Во-первых…