И все-таки, почему пресса поспешила немедленно сделать этих семерых героями? В то время на этот вопрос не могли ответить ни Джеймс Рестон, ни сами пилоты, ни кто-нибудь из НАСА, потому что само понятие давно уже было забыто и заброшено. И этим забытым понятием, оставшимся в суеверном прошлом, был «поединок».
Подобно тому как успехи Советов в запуске на земную орбиту спутников воскресили давно похороненные суеверия о могуществе небесных тел и страх того, что враг будет править на небесах, так и появление астронавтов и программы «управляемого космического корабля» вызвало к жизни одно из самых древних суеверий войны. Поединок был обычным делом во всем мире в дохристианскую эпоху, а в некоторых местах сохранился и в Средневековье. Самый сильный солдат одной армии сражался с самым сильным солдатом другой, и это заменяло битву между целыми армиями. В некоторых случаях в поединке сходились небольшие отряды воинов. Поначалу поединок вовсе не считался гуманной заменой резни. Это была лишь христианская интерпретация обычая, первоначально имевшего магическое значение. В древнем Китае перед боем сражались двое сильнейших воинов — это было «испытание судьбы», — а затем уже в битве сходились целые армии, воодушевленные или деморализованные исходом поединка. Перед первой битвой Мухаммеда в качестве воина-пророка, битвой при Бадре, трое сыновей Мухаммеда предложили мекканцам выставить против них троих своих лучших солдат. Эти воины были убиты с соблюдением всех церемоний, после чего армия Мухаммеда истребила все войско мекканцев. В других случаях поединок улаживал дело, и полномасштабной битвы не происходило, как это случилось при столкновении армий вандалов и алеманов в Испании в V веке нашей эры. Они верили, что исход поединка предопределяется богами; следовательно, проигравшей стороне не имело никакого смысла вступать в бой. В ветхозаветной истории о Давиде и Голиафе говорится именно об этом — о поединке, деморализующем проигравшую сторону. Гигант Голиаф, в медном шлеме, кольчуге и узорчатых наголенниках, сильнейший среди филистимлян, предлагает израильтянам выставить против него своего бойца; суть предложения в том, что народ проигравшей стороны превращается в рабов победителей. Перед выходом на бой с Голиафом Давиду — неизвестному добровольцу-простолюдину — вручают богато украшенные доспехи самого царя Саула, хотя он и отказывается их надеть. Когда Давид убивает Голиафа, филистимляне воспринимают это как ужасное знамение и бросаются в бегство, их преследуют и истребляют.
Естественно, храбрецы, участвовавшие в поединках, пользовались совершенно особым положением и в армии, и в обществе: Давид получил место при царском дворе, а в конечном счете потеснил сыновей Саула и сам стал царем. Их почитали и восхваляли, о них слагались песни и поэмы, им предоставлялись всевозможные блага и почести, а женщины, дети и даже взрослые мужчины плакали в их присутствии. Частично это излияние чувств и внимания было обычной благодарностью людей героям, которые рисковали жизнью, чтобы защитить их. Но в этом заключался и определенный расчет. Постоянное бремя славы и почестей воодушевляло героев и постоянно напоминало им о том, что от их поведения в бою зависит судьба целого народа. В то же самое время — и это было немаловажно при столь рискованном занятии — бойцы окружались славой и почестями заранее, до поединка. В древних культурах они получали статус героев еще до того, как проливалась их кровь, и это был очень эффективный стимул. Каждый молодой человек, вступавший в войска, получал награды при жизни, до того, как уходил в бой.
Когда древняя магия ушла в прошлое, вера в поединок стала умирать. Появление современной высокоорганизованной армии вместе с концепцией тотальной войны, казалось, похоронили ее навсегда. Но изобретение атомной бомбы свело на нет идею тотальной войны. Неисчислимая мощь атомной и других изобретенных впоследствии бомб способствовала развитию новой формы суеверия, основанного на благоговении, только уже не перед природой, как древняя магия, а перед технологией. Во время холодной войны мелкомасштабные соревнования снова обрели волшебную ауру «испытания судьбы», рокового предсказания о том, что случится, если начнется всеобщая ядерная война. Конечно, это было последствием запуска Советами на земную орбиту в октябре 1957 года «Спутника-1», могущественного и загадочного «Интеграла». Космическая гонка стала роковым испытанием и предзнаменованием всей холодной войны между сверхдержавами — Советским Союзом и Соединенными Штатами. Исследования показывали, что люди смотрели на соревнование в запуске космических аппаратов именно как на предварительное состязание непреодолимых разрушительных сил. Запуск «Спутников» драматизировал возможность запустить ядерные боеголовки на межконтинентальных баллистических ракетах. Но в это время новых суеверий драматическим смыслом наполнялось гораздо большее — вся технология, весь интеллектуальный потенциал двух наций и сила национального духа и чаяний. Джон Маккормак заявил в Палате представителей, что Соединенным Штатам грозит «гибель нации», если они не победят Советский Союз в космической гонке.
Следующим великим достижением должен был стать успешный запуск в космос первого человека. В Соединенных Штатах — никто не знал, что происходило в стране могущественного «Интеграла», — на людей, отобранных для этой исторической миссии, надевали древние мантии героев поединков давно забытых времен. В космосе им не придется сражаться — по крайней мере не сразу, хотя предполагалось, что это произойдет в течение ближайших лет. Но в любом случае они шли на смертельную дуэль в небесах. (Наши ракеты всегда взрываются.) Космическая война продолжалась. И эти люди рисковали жизнью ради своей страны, своего народа, они испытывали судьбу в поединке с могущественным советским «Интегралом». И хотя само архаичное понятие уже давно исчезло, они должны были получить весь почет, всю славу и статус героя поединка… заранее.
Так в середине двадцатого столетия забил громкий барабан воинских суеверий.
Это было прекрасно! Это было безумно! В мае парламентский комитет по науке и астронавтике, в который входил Маккормак, вызвал семерых астронавтов на закрытое заседание. И храбрые парни отправились в Капитолий. Совещание проходило как-то странно. Сразу стало ясно, что никто, начиная с председателя комитета, члена Палаты представителей Овертона Брукса, не собирается ничего спрашивать у них и сообщать им. Конгрессмены высказывались примерно так: вы знаете, что занимаете выдающееся положение в нашей стране и в ее истории. Или же задавали вопросы, на которые приходилось отвечать хором. Сам Брукс сказал:
— Все вы, джентльмены, занимались в прошлом экспериментальными самолетами, не так ли? Вы знаете, что это такое. Вы знаете, что обращение с любой экспериментальной машиной требует определенного риска. Вы ведь понимаете это?
Затем он умоляюще смотрел на них до тех пор, пока они хором не начали тараторить: да, сэр; конечно, сэр; правильно, сэр. В этом было что-то на удивление бестолковое. Конгрессмены просто хотели их увидеть; они использовали свое положение, чтобы устроить личную аудиенцию, потаращиться на них из-за стола, стоявшего не более чем в метре от них, чтобы пожать им руки, побыть рядом с ними около часа, выкупаться в их волшебной ауре, почувствовать излучение нужной вещи, пожелать им удачи… И чтобы заранее внести свою долю в оказание чести им… нашим маленьким Давидам… Прежде чем они усядутся на ракеты, чтобы столкнуться с русскими, со смертью, огнем и осколками. (Все наши взрываются!).
Чак Йегер от имени военно-воздушных сил выступал в Фениксе перед общественностью. Теперь в авиации уже не могли прославить подвиг Йегера, преодолевшего звуковой барьер. Выяснилось, что мало быть героем и рекордсменом, чтобы собрать хорошую прессу и получить ассигнования. Каким бы ты ни был пилотом, тебя теперь затмевали астронавты «Меркурия». И в самом деле, о чем сегодня в Фениксе местные журналисты хотели расспросить Чака Йегера? Правильно, об астронавтах. Одному из репортеров пришла в голову блестящая идея: спросить Йегера, не сожалеет ли он о том, что его не отобрали в астронавты. Йегер улыбнулся и сказал: