адут,-- разсуждал он, выслушав все доводы жены.-- В сам-то деле, от живого мужа да в чужие люди... Доктор-то холостой, а враг горами качает. -- А десять целковых жалованья в месяц, это как по-твоему?..-- доказывала Паша с своей стороны.-- Вон за месяц вперед получила, а там еще подарки к празднику... В "Калифорнии" для четы Носковых была отведена крошечная каморка где-то под лестницей, где, как говорила Паша, было "ни встать ни сесть". Помещение было самое неудобное, и вдобавок здесь вечно воняло керосином, ваксой и еще той специальной духотой, какая накопляется только в трактирах. Но Паша любила эту трактирную нору, и ей было тяжело с ней разставаться. -- Жалованье... оно, конечно...-- размышлял "фициант".-- Особливо, если при сноровке... -- Ты считай, в год-то сколько это будет,-- настаивала Паша.-- Полтораста целковых -- легко сказать!.. Вот он, домишко-то, и вырастет... Это как по-твоему? А что зря будут болтать фицианты, так они и так скажут... В подтверждение чистоты своих помыслов, Паша клялась всеми святыми, плакала и повторяла: -- А куда без меня Маляйка-то денется... а?.. Несмысленный ребеночек, погинет как раз в чужих-то людях, а тоже живая душа... Еленато Михайловна со слезами меня просила... У Носковых свой ребенок только-что умер, и Паша переносила свое неудовлетворенное материнство целиком на Маляйку, а круглое сиротство ребенка подымало в ея душе самыя нежныя чувства. Жадный до денег фициант кое-как был умолен, и Паша птицей летела к своему воспитаннику, придумывая разные страхи относительно оставленнаго в одиночестве Маляйки. Но главныя затруднения были не в отношениях к мужу, а в докторской квартире, где были неумолимые домашние враги -- кучер Егор и кухарка Степанида. Появление Маляйки они встретили крайне неприязненно, как личную свою обиду, и с перваго дня принялись донимать несчастную Пашу теми невидимыми мелочами, какими можно отравить жизнь. Особенно усердствовала кухарка, разбитная и пропащая бабенка, возненавидевшия Пашу с перваго взгляда, как свою очевидную соперницу,-- в качестве солдатки непокрытой головы, она к Егору питала особенно нежныя чувства. Чтобы вскипятить молоко или достать теплой воды из кухни, Паша принимала от своих врагов настоящую "муку мученическую",-- они вышучивали ее, хихикали прямо в глаза, величая Маляйку "подзаборником", и устраивали всевозможныя каверзы: Маляйкино молоко прокисало, пригорало или прямо выливалось, в воду попадала сажа, печка закрывалась с угаром и т. д. Будь у доктора своих детей хоть чортова дюжина, ничего подобнаго, конечно, не могло бы быть, а тут беззащитный маленький человек стал поперек горла всем, вызывая, в качестве приживальца из милости, какую-то глухую, чисто-животную ненависть. Благодаря интимным отношениям между кучером и кухаркой, ни одна горничная не уживалась больше недели, и будь Паша одна, прислуга выжила бы ее, но теперь она защищала Маляйку и, благодаря этому, не только оставалась победительницей, но даже из оборонительнаго положения переходила в наступательное. Глупая и беззащитная Паша проявляла необыкновенную сообразительность и пускала в ход очень сложныя стратегическия комбинации. -- Эта Пашка чистая ведьма...-- ругалась в своей кухне Степапида.-- Зубищи у ней, как у меделянской собаки: за горло так и норовит схватить. -- Ее, пожалуй, теперь не вдруг доймешь!-- сосредоточенно размышлял Егор, суровый и гордый человек, питавший непростительную слабость к толстым бабам.-- Пашка теперь как корова, когорая отелилась в лесу; никакой волк такую корову не возьмет... В сущности, Егор имел свои далекие виды и подобными разсуждениями хотел только заговорить зубы Степаниде. Паша боялась этой вздорной и отчаянной солдатки, как огня, и отвечала на разныя заигрыванья Егора по темным углам молчаливыми зуботычинами и очень ловкими затрещинами "по чему попадя". Все это нисколько не смущало Егора, он как ни в чем не бывало выходил за ворота, очень комфортабельно усаживался на приворотную скамеечку и, подергивая десятирублевую гармонику, тонким, жалобным голосом напевал: Да баба сеяла муку, Да посулила мужику!.. -- Ну, что зверушка?-- обыкновенно спрашивал доктор, быстро входя в детскую, где пахло "живым человеком", как обясняла Паша. Этот простой вопрос всегда заставлял Пашу краснеть, но она поправлялась и непременно ввертывала какое-нибудь хорошее словечко за своего Маляйку. Такая привязанность кормилицы к ребенку очень нравилась Куваеву, но иногда чисто-куриная политика Паши просто его возмущала. Если, например, он несколько дней не заглядывал в детскую, она встречала его с нахмуренным видом и своим молчанием давала понять, что очень недовольна докторским поведением. Именно эта притязательность и бесила доктора: он давал деньги -- чего же больше?.. И что теперь сам Маляйка: живой и безсмысленный кусок мяса, связанный с кормилицей чисто-растительными процессами. В ней, в этой Паше, сказывалась с поразительной силой та всевыносящая русская баба, которая будет с дьявольским терпением высиживать и вынашивать кусок дерева, потому вне этого растительнаго мира для нея кругом была сплошная пустота. Впрочем, это мнение Куваеву скоро пришлось изменить, потому что эта глупая и необразованная Паша умела первая подметить в ребенке каждую новую мелочь, каждый, шаг вперед и малейшую черточку в характере. Да, у Маляйки уже был свой собственный характер, и он не только умел проявить свое маленькое "я", но и отстаивал его с упрямством совсем большого человека. -- Э, да ты, брат, величайший эгоист!..-- шутил доктор, подметывая Маляйку к самому потолку. Паша была совершенно счастлива в такие редкие моменты накатывавшейся на доктора нежности, и от удовольствия у ней даже темнели глаза. Но эти минуты радости для Паши сейчас же сменялись целой полосой новых испытаний и самодельнаго страха. Она и спала тем чутким материнским сном, который слышит все -- свернется клубочком на своем сундуке, уткнется головой в подушку и спит, как заяц. Особенно по вечерам тревожное состояние Паши принимало какую-то острую форму, и она неприятно вздрагивала от малейшаго шороха. Она боялась в эти минуты и доктора, и кучера Егора, и завертывавшаго раза два мужа. -- Ты у меня смотри, будь в сохранности!..-- грозил "фициант", делая красноречивый жест.-- Мне плевать и на твое жалованье: самому дороже стоит. Однажды таким образом, когда Паша в сумерки прислушивалась к каждому звуку, из кухни по лестнице вверх послышались тяжелые шаги, и появившийся в дверях детской Егор вытянулся перед Нашей, как перед настоящей барыней. -- К вам, Пелагея Софроновна, гости-с...-- отчеканил он, как это делал перед барином.-- Прикажете принять-с?.. На лестнице слышалось хихиканье кухарки, которая устроила всю эту комедию. Оказалось, что пришел старик Булатов и, пробравшись в кухню, спросил прямо Пашу. Он был в одном сюртуке, в худых сапогах, без калош, и вообще в самом растерзанном виде. Все это ужасно смутило Пашу, и она провбла старика в свою комнату. -- Уж, право, вы лучше бы и не приходили, а то один срам!-- ворчала Паша на своего гостя.-- Поглядите-ка на себя-то, на кого вы похожи... -- Погибаю, Пашенька... с горя погибаю!-- хрипел Булатов, внося с собой струю сивушнаго запаха. -- Еще мне за вас как достанется, ежели барин узнает...-- не унималась Паша.-- Известно, кому приятно! -- Ну, ну, не сест всю за-раз, хоть оставит кусочек...-- шутил Булатов, оглядывая равнодушно комнаты.-- Ничего, славныя палаты. Вот бы мне здесь еще пожить... -- Ах, перестаньте пустяки молоть!.. У меня без того сердце не на месте: вдруг барин. -- Я сам барин и к твоему барину но делу пришел. Старый артист был так несчастен, что первое чувство гнева в Паше быстро сменилось чисто-бабьей жалостью. Она усадила гостя в уголок, чтобы не так уж было заметно, если вдруг барина нанесет, напоила его чаем, пришила две пуговицы к сюртуку и даже потихоньку сунула в карман потайной двугривенный, сохранившийся в глубинах ея сундука. Булатов успел за это время обрасти какой-то щетиной и точно еще больше опух. -- У вас ведь шуба енотовая тогда была на похоронах -- допрашивала Паша, разглядывая все недочеты булатовскаго костюма. -- Да, была, Пашенька.. -- И сюртук другой, комиков сюртук, я знаю. -- Был и сюртук. В человеке нетленна одна душа, Пашенька. -- Душа душой, а вот сорочки-то на вас и званья нет... Как же это можно!.. Приехавшему с практики доктору уже успели доложить о госте, потому что он, не снимая шляпы и перчаток, прямо прошел в детскую. Паше чуть не сделалось дурно от страха, но Булатов поднялся из своего утла с достоинством и проговорил: -- Извините, доктор, что я немного замедлил документами... -- Какими документами?..-- удивился доктор, не глядя на Пашу. Великий артист снисходительно улыбнулся и подал доктору засаленную пачку Маляйкиных документов, по которым последний оказался Мельхиседеком Уткиным, сыном свободнаго художника. -- Мне нужно с вами переговорить...-- торопливо пробормотал доктор, не решаясь засаленныя бумаги положить в свой карман.-- Не угодно ли вам, господин Булатов, пожаловать за мной в кабинет?.. -- С удовольствием... Доктор провел гостя через столовую и приемную прямо в кабинет, где и указал молча на кресло. Великий артист, нисколько не смущаясь, постарался принять приличную случаю осанку и, пока Куваев вторично просматривал документы Маляйки, говорил: -- Моя фамилия тоже не Б