едением. Именно эта притязательность и бесила доктора: он давал деньги -- чего же больше?.. И что теперь сам Маляйка: живой и безсмысленный кусок мяса, связанный с кормилицей чисто-растительными процессами. В ней, в этой Паше, сказывалась с поразительной силой та всевыносящая русская баба, которая будет с дьявольским терпением высиживать и вынашивать кусок дерева, потому вне этого растительнаго мира для нея кругом была сплошная пустота. Впрочем, это мнение Куваеву скоро пришлось изменить, потому что эта глупая и необразованная Паша умела первая подметить в ребенке каждую новую мелочь, каждый, шаг вперед и малейшую черточку в характере. Да, у Маляйки уже был свой собственный характер, и он не только умел проявить свое маленькое "я", но и отстаивал его с упрямством совсем большого человека. -- Э, да ты, брат, величайший эгоист!..-- шутил доктор, подметывая Маляйку к самому потолку. Паша была совершенно счастлива в такие редкие моменты накатывавшейся на доктора нежности, и от удовольствия у ней даже темнели глаза. Но эти минуты радости для Паши сейчас же сменялись целой полосой новых испытаний и самодельнаго страха. Она и спала тем чутким материнским сном, который слышит все -- свернется клубочком на своем сундуке, уткнется головой в подушку и спит, как заяц. Особенно по вечерам тревожное состояние Паши принимало какую-то острую форму, и она неприятно вздрагивала от малейшаго шороха. Она боялась в эти минуты и доктора, и кучера Егора, и завертывавшаго раза два мужа. -- Ты у меня смотри, будь в сохранности!..-- грозил "фициант", делая красноречивый жест.-- Мне плевать и на твое жалованье: самому дороже стоит. Однажды таким образом, когда Паша в сумерки прислушивалась к каждому звуку, из кухни по лестнице вверх послышались тяжелые шаги, и появившийся в дверях детской Егор вытянулся перед Нашей, как перед настоящей барыней. -- К вам, Пелагея Софроновна, гости-с...-- отчеканил он, как это делал перед барином.-- Прикажете принять-с?.. На лестнице слышалось хихиканье кухарки, которая устроила всю эту комедию. Оказалось, что пришел старик Булатов и, пробравшись в кухню, спросил прямо Пашу. Он был в одном сюртуке, в худых сапогах, без калош, и вообще в самом растерзанном виде. Все это ужасно смутило Пашу, и она провбла старика в свою комнату. -- Уж, право, вы лучше бы и не приходили, а то один срам!-- ворчала Паша на своего гостя.-- Поглядите-ка на себя-то, на кого вы похожи... -- Погибаю, Пашенька... с горя погибаю!-- хрипел Булатов, внося с собой струю сивушнаго запаха. -- Еще мне за вас как достанется, ежели барин узнает...-- не унималась Паша.-- Известно, кому приятно! -- Ну, ну, не сест всю за-раз, хоть оставит кусочек...-- шутил Булатов, оглядывая равнодушно комнаты.-- Ничего, славныя палаты. Вот бы мне здесь еще пожить... -- Ах, перестаньте пустяки молоть!.. У меня без того сердце не на месте: вдруг барин. -- Я сам барин и к твоему барину но делу пришел. Старый артист был так несчастен, что первое чувство гнева в Паше быстро сменилось чисто-бабьей жалостью. Она усадила гостя в уголок, чтобы не так уж было заметно, если вдруг барина нанесет, напоила его чаем, пришила две пуговицы к сюртуку и даже потихоньку сунула в карман потайной двугривенный, сохранившийся в глубинах ея сундука. Булатов успел за это время обрасти какой-то щетиной и точно еще больше опух. -- У вас ведь шуба енотовая тогда была на похоронах -- допрашивала Паша, разглядывая все недочеты булатовскаго костюма. -- Да, была, Пашенька.. -- И сюртук другой, комиков сюртук, я знаю. -- Был и сюртук. В человеке нетленна одна душа, Пашенька. -- Душа душой, а вот сорочки-то на вас и званья нет... Как же это можно!.. Приехавшему с практики доктору уже успели доложить о госте, потому что он, не снимая шляпы и перчаток, прямо прошел в детскую. Паше чуть не сделалось дурно от страха, но Булатов поднялся из своего утла с достоинством и проговорил: -- Извините, доктор, что я немного замедлил документами... -- Какими документами?..-- удивился доктор, не глядя на Пашу. Великий артист снисходительно улыбнулся и подал доктору засаленную пачку Маляйкиных документов, по которым последний оказался Мельхиседеком Уткиным, сыном свободнаго художника. -- Мне нужно с вами переговорить...-- торопливо пробормотал доктор, не решаясь засаленныя бумаги положить в свой карман.-- Не угодно ли вам, господин Булатов, пожаловать за мной в кабинет?.. -- С удовольствием... Доктор провел гостя через столовую и приемную прямо в кабинет, где и указал молча на кресло. Великий артист, нисколько не смущаясь, постарался принять приличную случаю осанку и, пока Куваев вторично просматривал документы Маляйки, говорил: -- Моя фамилия тоже не Булатов, а Сучков... да. Это уж наш театральный обычай менять фамилии. Прежде выбирались фамилии ординарныя: трагики назывались Громовыми, Богатыревыми, Самсоновыми -- вообще что-нибудь этакое внушительное, первые любовники -- Дольскими, Ленскими, комики -- Пичугиными, Салфеткиными, а примадонны -- Светловскими, Любиными, Стрельскими... Да, что-нибудь этакое послаще. Ну, а нынче пошли двойныя аристократическия фамилии, и моя Лена играла под именем Вьюшиной-Запольской. Этот старик был возмутителен со своим фамильярным тоном и театральной неестественностью, притом этот ужасный костюм... Необходимо было покончить с ним разом, не затягивая дела, и доктор старался подобрать в уме одну из тех фраз, какими навсегда выгоняют из дома. -- Ничего, у вас приличный кабинет... и вообще вся обстановочка,-- продолжал Булатов, протягивая свои дырявые сапоги на ковер.-- Кстати, нет ли у вас сигары?.. Ах, не безпокойтесь, я сам возьму. Когда Лена в первый раз выступила на сцену в Иркутске, с нами познакомился один золотопромышленник... Вот были у человека сигары!.. Доктора и артисты знают толк в сигарах... хе-хе!.. Потом, когда мы с Леной гастролировали в Одессе, там был один грек... Да, так этот грек немного ухаживал за Леной и, между прочим, подарил мне один фунт настоящаго эпирскаго табаку. Вот был табак... И только раз в Варшаве, нет, кажется, в Архангельске, виноват -- в Тифлисе... -- Господин Булатов, нам необходимо обясниться раз и навсегда,-- заговорил доктор, прерывая эти приятныя воспоминания.-- Дело в том, что я взял ребенка и, конечно, постараюсь исполнить свой долг, но вместе с тем попрошу вас раз и навсегда оставить меня в покое. Может-быть, я резко выражаюсь, но в жизни прежде всего, чтобы не было никаких недоразумений. -- Другими словами: вы меня выгоняете?.. -- Нет, дело гораздо проще... -- Понимаю, понимаю... Это общая судьба старых артистов... Но я не обижаюсь!.. Могу ли я, по крайней мере, навещать моего внука время от времени?.. -- Прямо отказать вам я не имею права, но вы сами слышали последнюю волю вашей дочери, поэтому, надеюсь, поймете, что лучшия отношения для нас -- это не иметь никаких отношений. Голос доктора как-то оборвался при последних словах, и одна рука нервно барабанила по ручке кресла. Старый артист величественно поднялся с своего кресла, застегнул сюртук и, церемонно поклонившись, хрипло проговорил: -- Да, я вас понимаю... прощайте!.. Он улыбнулся горькой улыбкой обманутаго человека и как-то выпятился в дверь. Доктор подошел к окну и слышал, как по тротуару прошлепал своими худыми сапогами великий артист. Ему сделалось очень тяжато в этом теплом и светлом кабинете, точно сумасшедший старик уносил с собой частицу его прежняго покоя.