становка квартиры Орловой доктора не смутила, притом он бывал здесь когда-то. Сначала он попал в комнату самой хозяйки. "Бедной Лили" не было, а на диванчике спал пьяный комик Недорезов. Комната успела принять более приличный вид благодаря походным привычкам Лили: явился диванчик, на окнах занавески и цветы, комод с зеркалом, прилично убранная кровать и т. д. -- Вам кого нужно?-- спрашивала Агаѳья Петровна, появляясь своими неслышными шагами, точно привидение. -- Дарья Семеновна дома?.. -- Нет, Дарьи Семеновны нет... Барышня дома. Старушка торопливо отправилась предупредить квартирантку, и Варвара Михайловна появилась в дверях собственной особой, одетая в свое домашнее ситцевое платье. Она с улыбкой протянула Куваеву руку, но не выразила особеннаго движения. -- Мама у Хомутова,-- равнодушным тоном проговорила она, приглашая доктора садиться.-- Она скоро вернется... Доктор заговорил на том специальном жаргоне, какой выработался за кулисами. Его поразило то, что пред ним была совсем другая девушка, а не та, которую он создал в своем воображении,-- какая-то вялая и апатичная, с таким неприятным, тупым выражением больших глаз. Неужели на него так подействовала тогда эта сцена с ребенком или другой костюм Варвары Михайловны? Вообще он не любил таких женщин, которых нужно занимать. Разговор как-то не вязался, и Куваев был даже рад, когда вернулась Дарья Семеновна. Она пылала самым законным негодованием против подлеца Хомутова, которому только сейчас сделала "гросс-шкандал". Куваева же, видимо, больше не подозревала в мошенничестве и отнеслась к нему, как к своему человеку. -- Я буду с ним судиться, с этим мерзавцем Хомутовым!-- кричала Дарья Семеновна, совсем выкатывая глаза.-- Помилуйте, все захватил... Как это понравится? И я убеждена, что все лучшия вещи, какия есть теперь у Мясоедовой, это вещи моей бедной Лили... Брошка с двумя крупными жемчужинами, три браслета, кольца, наконец колье!.. Я с нея прямо сорву все эти вещи, когда она в них только осмелится показаться в театре. А гардероб?.. Нет, это ужасно... это безсовестно!.. -- Напрасно ты, мама, кипятишься: ничего из этого не выйдет,-- заметила девушка, наблюдавшая доктора.-- Что пропало, то пропало... -- Ах, ты ничего не понимаешь!.. -- Я думаю, что следовало бы спросить господина Булатова сначала...-- посоветовал Куваев и проглотил конец фразы -- так грозно посмотрела на него Дарья Семеновна. Девушка оживилась только тогда, когда речь зашла о театре и новой примадонне. Дарья Семеновна пересолила и тут, принявшись, ругать Михальскую на чем свет стоит: она и глухонемая, и идиотка, и потаскушка, а Хомутову это и на руку -- он ничего ей не заплатит, да еще получит свое, если Мясоедова не выцарапает им обоим глаз. Удивительный вкус у этого антрепренера -- выбрал какую-то жердь и думает удивить публику! О Маляйке вспомнила только в момент, когда Куваев начал прощаться. -- Это наш ангел...-- слезливо повторяла Дарья Семеновна, выразительно пожимая доктору руку. Вернувшись домой, Куваев с особенным удовольствием почувствовал свою холостую свободу -- как это хорошо в самом деле, хотя и эгоистично немного. Положим, что есть уже Маляйка, но другие держат же собак, а эта глупость стоит ему не дороже... В уме доктор перебирал события последняго времени и очень благоразумно удивлялся невозможным театральным нравам. Как эти господа артисты свободно и легко смотрят на жизнь, а несчастныя дети растут у них, как крапива или выброшенные на улицу щепки. Почему Елена Михайловна не жила с матерью, а с отцом -- это никого не интересовало, как и самое существование матери. Дарья Семеновна прилетела в Бужоём с прекрасной целью вырвать наследство, и только. Коротко и ясно, и главное никаких этаких сентиментов или мелодраматических сцен. И эта Варенька будет такая же, как мать. Собственно эти мысли подходили под общий строй докторской психики. С годами в Куваеве развился самый заурядный тип провинциальнаго доктора-стяжателя, который, заплатив необходимую дань слабостям и недостаткам человеческой природы, к "критическому возрасту", когда люди этого закала превращаются в неисправимых холостяков, окончательно погрузился в наполнение своей докторской кубышки. Утром практика, вечером -- клуб, театр или игра в вист в своем кружке, где-нибудь в семейном доме, где около смазливой и податливой хозяйки собираются "друзья дома". В глухой провинции заживо сгнивает много хороших людей именно таким простым способом. После смерти они оставляют кругленькое наследство каким-нибудь сомнительным родственникам, просуживающим любую его половину, при усердии местных адвокатов. Куваев сознавал свою ограниченность и шел по избитой дорожке с легким сердцем. В своих установившихся привычках он видел известную солидность; в известное время свежая газета и послеобеденная сигара, а потом интимный визит к аппетитной вдовушке, легкая закулисная интрижка и, в заключение всего, все она же, холостая свобода. Собственная обстановка Куваева промелькнула на фоне той жизни, которая текла теперь в двух комнатках Агаѳьи Петровны -- этот пьяный комик Недорезов, воинствующий Мак-Магон, отставная развалина-примадонна и подающая блестящия надежды ingénue. А между тем есть уже узелок, связывающий эти два порядка существований, и этот узелок -- Маляйка. Продолжая свою мысль, Куваев видел второй визит Вареньки, потом рост собственнаго чувства, подталкиваемаго естественным желанием дать Маляйке "мма". Один неосторожный шаг, и роман готов. Театральныя мамаши шутить не любят, а быть мужем ingénue... Впрочем, все это не мешает быть Вареньке хорошей девушкой. В ней, действительно, есть еще остаток той домашней свежести и нетронутости, которая так быстро изнашивается на театральных подмостках. Конечно, под энергичным руководством Мак-Магона, все это исчезнет так же быстро, как тает последний весенний снежок, и Варенька войдет окончательно в состав провинциальной театральной цыганщины. Дешевенькие успехи, похвалы услужливых поклонников и специально-театральный склад мысли и чувств навсегда заслоняет действительную жизнь. История слишком обыкновенная, о которой даже не стоит говорить... А Маляйка рос, как растет трава, вызванная к жизни неизвестным солнечным лучом. Сначала он научился сидеть "кочнем", потом начал ползать и наконец "сделал первый зуб", как выражались представительницы бужоёмскаго beau-monde'а. Но этот первый зуб обошелся ребенку дорого Маляйка сначала кричал и капризничал, а потом слег в постель. Разгоревшееся личико и мутные, полузакрытые глаза приводили Пашу в отчаяние. Приглашенный для консультации доктор Щучка внимательно осмотрел больного, покачал головой и заметил: -- Маленькому артисту приходится туго... Но человеческая натура живуча, и посему будем надеяться. На прощанье веселый старичок ущипнул подвернувшуюся Пашу и опять покачал головой, что в переводе значило: знаем, что знаем. -- Смотри, красавица, дети -- вещь очень заразительная,-- болтал неисправимый Щучка, стараясь поймать Пашу за подбородок.-- Вместо одного Маляйки могут быть два... Такия красавицы шутить не любят. -- Я в законе...-- ответила довольно сухо на эти заигрыванья Паша. -- А... тем лучше. У природы свои законы. Маляйка скоро поправился. Это маленькое воскресенье было настоящим праздником, потому что Маляйка начал производить первые опыты хождения около стульев и таким образом раз добрался до докторскаго кабинета. Он внимательно оглядывался кругом своими большими серыми глазами, точно выползший из гнезда котенок. Но в этих светлых детских глазах уже чувствовалось пробуждавшееся сознание, первые проблески того необятнаго внутренняго мира, который иногда разрушает заключающую его бренную оболочку. Этот первый солнечный луч точно испугал доктора, особенно, когда Маляйка совершенно отчетливо начал называть его папой. Паша была совсем счастлива этим маленьким детским словом, хотя в первый раз и отвернулась, чтобы вытереть передником непрошенную слезу. Куваев понял это движение: это слово говорило о мертвой маме и папе, которые не услышат его. Да, если бы Елена Михайловна была жива, как она ласкала бы своего Маляйку, давала бы ему самыя нежныя имена и окружала тем материнством, которому нет цены. Эта примадонна думала бы о своем ребенке в театральной уборной, на сцене, когда раскланивалась с публикой, за кулисами, болтая с "поклонниками искусства", и после каждаго спектакля опять летела бы домой, как птица летит в свое гнездо, и здесь пела бы детския глупыя песенки, как поют птицы, качаясь на ветке у своего гнезда. Потихоньку от Паши Куваев иногда подолгу вглядывался в портрет Маляйкина отца. Что был за человек этот актер Уткин? Что он думал? Какой у него был характер, я что он передал Маляйке? Порыжелая фотография ничего не говорила, и актер Уткин с своим дурацким галстуком-бантом смотрел на доктора как сфинкс, а между тем в маленькой зверушке Маляйке будет сказываться отцовская кровь и прежде всего, конечно, отцовские недостатки. Но ведь тут был не один актер Уткин... В голову доктора лезли и иркутский золотопромышленник, который угощал Булатова такими прекрасными сигарами, и одесский грек, даривший Елене Михайловне гиметский мед, а там следовали Варшава, Астрахань, Тюмень, Нижний, Кавказ... Что там было? И ведь все эти мелочи, весь этот житейский сор может отозваться на Маляйкином теле, больш